Читать интересную книгу Классик без ретуши - Николай Мельников

Недавно опубликованные лекции по русской литературе были подготовлены и прочитаны Набоковым в Уэлслейском колледже и Корнеллском университете. В те годы (1941–1958) он написал «Под знаком незаконнорожденных», «Лолиту», «Пнина», переводил и изучал литературу. Его никогда не занимал процесс развития литературы во времени. Набоков — критик и исследователь литературы не придавал большого значения литературным школам и влияниям. В лекциях число ссылок на дополнительные источники ничтожно, а выбор этих источников кажется случайным: например, Набоков мельком упоминает анархиста Кропоткина и его книгу «Идеалы и действительность в русской литературе» — собрание клише и общих мест XIX в. — или, излагая биографию Горького, щедро цитирует пропагандистскую книгу для детей Александра Роскина «На берегах Волги». Прежде всего Набокова интересовали неповторимые особенности автора и книги. В обзорном курсе он приводит ровно столько исторических сведений об эпохе, сколько необходимо для того, чтобы студенты сосредоточились на конкретном литературном шедевре.

Как я уже говорил, набоковский взгляд на литературу сложился примерно в ту четверть века, когда русская культура временно освободилась от утилитарной критики, которая господствовала во второй половине XIX в. и, по словам известного русского марксиста Г. Плеханова, видела свою задачу в том, чтобы «перевести художественное произведение с языка искусства на язык общественных наук». Традиция предписывала не обращать внимание на литературный язык, пренебрегать самобытностью и блеском, презирать форму и вообще все, кроме «политической корректности». Чехов восстал против этого в 1890-е годы — он говорил, что «романист-художник должен проходить мимо всего, что имеет временное значение». Взгляды Чехова, казавшиеся в конце XIX в. еретическими и вызывающими, были приняты большинством русских писателей в начале нашего века.

В лекции «Русские писатели, цензура и читатели» Набоков красноречиво доказывает, что диктат утилитаризма в литературе, усилившийся в советское время, сочетал в себе худшие черты царской цензуры с требованиями радикальной критики XIX в. Изучая биографию Николая Чернышевского (одного из теоретиков радикально-утилитарного надзора над литературой), ставшую 4-й главой «Дара», Набоков окончательно убедился, что единственный способ постичь художественное произведение — это «отложить социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя».

В интервью, автобиографиях и письмах Эдмунду Уилсону Набоков говорит много интересного о русских писателях XX в., которых он ценил, — о Бунине, Блоке, Андрее Белом и некоторых других. Но в его лекциях, за исключением короткого раздела о Максиме Горьком (пересказ книги Роскина), представлены четыре крупнейших автора XIX в.: Тургенев, Толстой, Достоевский и Чехов (лекция о Гоголе — отрывок из книги Набокова «Николай Гоголь», 1944). Тургенева, по мнению Набокова, нельзя ставить в один ряд с Гоголем, Толстым или Чеховым. «Он не великий писатель, хотя и очень милый». Набоков находил ошибки в знаменитых тургеневских пейзажах и считал его романы неудачными из-за недостатка действия и заданности эпилогов, где методично подводится итог судьбам героев. Вместе с тем Набоков восхищался «густой, как масло, размеренной прозой» Тургенева, его томными фразами, которые он сравнивал с «ящерицей, нежащейся на теплой, залитой солнцем стене», а в «Даре» — с грациозными прыжками зайца. С помощью длинных цитат и схемы, фиксирующей все передвижения героев, Набоков раскрывает студентам механизм своего любимого тургеневского романа «Отцы и дети» и делится своими взглядами на его структуру.

Лев Толстой для Набокова — несомненно, крупнейший прозаик. Я даже помню, как он говорил, что «Анна Каренина» — величайший из всех романов, ни больше ни меньше. «Войну и мир» он тоже любил, но ставил несколько ниже «Анны Карениной» — в своем первом большом романе Толстой еще не научился вплетать социологические и исторические экскурсы в канву повествования и нередко прерывал его ход вставными философскими главами. Набоков не случайно так подробно разбирает свой любимый роман. Раздел о Толстом — это, вероятно, не только материалы для занятий со студентами, но и наброски к неосуществленному комментированному изданию «Анны Карениной».

Как и бесчисленные читатели «Анны Карениной», Набоков был очарован толстовским даром передавать самую суть жизни героев. Блестящий стилист, Набоков сумел разгадать тайну толстовского волшебства, раскрыть его секрет: Толстой обращается с временем так, что читатель ощущает реальность повествования. Иллюзия подлинного движения времени достигается несмотря на присутствие в романе двух несогласованных между собою линий. Одна линия — история Китти и Левина — лишь изредка совпадает с другой, основной линией романа.

Опираясь на различные исторические события, упоминаемые в книге, Набоков тщательно выстраивает хронологию «Анны Карениной» и снабжает разнообразные вымышленные события историческими датами (то же самое он сделал, разбирая «Евгения Онегина»). Помогая студентам ощутить толстовское мастерство и совершенство структуры его романа, указав на один дефект (попытка Вронского покончить с собой нелепа и психологически и структурно), Набоков всячески избегает упоминаний о том, что «Анна Каренина» — сложное общественно-политическое произведение. Точно так же, разбирая «Смерть Ивана Ильича», он обходит молчанием исторический фон и тему рассказа, хотя при этом и отдает должное его непреходящей общественной сатире. Дело не в том, что он не знал об этих сторонах толстовских произведений, но акцент, сделанный на них, противоречил бы всему методу преподавания.

Лекция о Достоевском стала настоящей сенсацией. Неожиданной оказалась не набоковская неприязнь к писателю, которая и раньше озадачивала его собеседников и читателей. Нелюбовь к творчеству Достоевского воспринималась на Западе как необъяснимое заблуждение, которое разделяли и более знаменитые предшественники Набокова. Скажем, Толстой писал, что не мог «побороть отвращения к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам» в «Братьях Карамазовых». Чехова утомляли романы Достоевского, они казались ему затянутыми и претенциозными. Марина Цветаева считала Достоевского совсем необязательным. Если Набоков называл лучшей книгой Достоевского «Двойник» — раннее произведение, написанное под сильным влиянием Гоголя, — то Цветаева делала исключение для его ранней повести «Белые ночи»: «Диккенс в транскрипции раннего Достоевского, когда Достоевский был еще и Гоголем».

Отношение Набокова к жизни, искусству и политике неизбежно вызывало у него отталкивание от всего, что отстаивал Достоевский. Неожиданным оказалось глубокое знакомство Набокова с творчеством Достоевского и проницательность его суждений. Живое набоковское прочтение «Идиота», обсуждение несоответствия между фарсовыми названиями глав в «Братьях Карамазовых» и подлинным содержанием этих глав, настойчивая уверенность в театральных истоках романной техники Достоевского (Достоевский как потенциальный драматург, скрытый за романистом) могут быть оценены исследователями Достоевского, которые, возможно, во всем остальном не согласятся с Набоковым.

Особенно очаровательны редкие одобрительные замечания, как бы неохотно он их ни ронял: «Братья Карамазовы» — лихо закрученный уголовный роман, но действие разворачивается медленно; сюжет «Идиота» построен искусно, интрига разворачивается с помощью многочисленных искусных приемов. Правда, иные из них больше смахивают на удары дубинкой вместо легкого касания перстами художника. А кульминационная комическая сцена у г-жи Ставрогиной в «Бесах» — это «невероятный вздор, но вздор грандиозный, со вспышками гениальных озарений, освещающих весь этот мрачный и безумный фарс!».

Набоков признавал, что «Записки из подполья» (название, которое он переводит как «Memoirs from Under the Floor» вместо неправильного «Notes From Underground») — важнейшая книга Достоевского, квинтэссенция его «тем, шаблонов и интонаций». Поскольку он решил ограничиться «исследованием стиля», его обычный методологический и структурный подход к литературе оказался недостаточным. Как указывал Д.С. Мирский, «Записки из подполья» «нельзя считать простым и чистым художественным вымыслом», «они занимают особое место среди великих мистических откровений человечества», — измерение, которое Набоков решительно отвергал.

В этой книге Достоевский обрушился на позитивизм и рационализм XIX в., которыми пропитан чудовищный, но влиятельный роман Чернышевского «Что делать?». Сам Набоков разделался с романом и целым кругом идей, с ним связанных, в 4-й главе «Дара», где нарисовал портрет Чернышевского. На первый и поверхностный взгляд автор «Записок из подполья» и Набоков могли бы стать товарищами по оружию, но коренная разница между ними во всем остальном, делает этот парадоксальный союз немыслимым.