Бумага, разгораясь, что-то шептала, то есть она потрескивала, лопалась, шипела, но и шептала, словно делилась напечатанными на ней секретами, называла имена, источники информации.
Престон понял, что он слишком задержался в этом дыму и жаре, когда горящая бумага начала перечислять имена и фамилии тех, кого он убил.
Задымленный воздух все еще оставался пригодным для дыхания. Но с дымом в легкие попадали токсические вещества, выделяемые горящей бумагой, невидимые, в отличие от сажи, но не менее опасные. При производстве бумаги использовались самые различные химикалии, огонь высвобождал их и превращал в эффективные яды.
Если ему слышались имена и фамилии тех, кого он убил, значит, вдохнул достаточно токсинов, чтобы они начали действовать на его мозг. А потому следует как можно скорее уходить отсюда, пока не потерял способность ориентироваться.
Он, однако, медлил, потому что вид Руки и Королевы Шлюх, пойманных в тупике, завораживал. Он надеялся, что они попытаются выбежать, прорваться сквозь огненную завесу. Возможно, пламя перекинется на их волосы, одежду, они превратятся в живые факелы, ему никак не хотелось пропустить такое зрелище. Пропитавшаяся водкой Королева Шлюх прижала к себе девочку. Вроде бы пыталась прикрыть ее своим телом, прорываясь сквозь огонь, как будто от нескольких новых шрамов Рука стала бы еще более уродливой.
И тут часть боковой стены между ними и Престоном обрушилась в проход, подняв снопы искр, похожих на светляков, и облако сажи. Теперь они могли выйти только по пылающим газетам и журналам.
Судьба перекрыла им единственный выход, они отступили к глухой стене.
Жить им оставалось три минуты, максимум пять, прежде чем черный дым окутает их, прежде чем они превратятся в живые свечи. Престон не решился ждать последнего акта, опасаясь, что не успеет выбраться из горящего дома.
Разочарование тяжелым камнем легло на его сердце. Их страдания, увиденные собственными глазами, доставили бы ему безмерное наслаждение и, таким образом, увеличили бы общий объем счастья в этом мире. Теперь они умрут зазря, так же, как жили.
Он утешил себя мыслью, что Черная Дыра выращивает в своем чреве новую порцию уродов.
Едва Престон отвернулся, оставляя этих тварей на милость огня, женщина во весь голос начала звать на помощь. Возбужденный отчаянием, переполнявшим ее голос, он на мгновение остановился.
Ответный крик, донесшийся откуда-то из лабиринта, заставил его вздрогнуть. Он забыл про три громких удара, означавших, что кто-то взломал дверь, – еще одно свидетельство того, что отравленный воздух воздействует на его мозг, мешает мыслить логично.
Окрыленная надеждой женщина кричала снова и снова, превращая свой голос в маяк.
Ей снова ответили, перекрывая треск пламени, и слева от Престона, в десяти ярдах, из соседнего прохода появился крупный мужчина в цветастой гавайской рубашке, с револьвером в руке.
Без единого слова, пренебрегая всеми моральными нормами, этот сукин сын выстрелил в Престона. Они знать не знали друг друга, этот негодяй видел его впервые и вот безжалостно, без малейшего колебания нажал на спусковой крючок.
Когда Престон увидел, что незнакомец поднимает револьвер, он понял, что должен броситься назад и направо, но по натуре предпочитал мысли – делу, и, прежде чем успел шевельнуться, попавшая в него пуля наказала Престона за нерешительность. Он покачнулся, упал, перекатился на живот и пополз от стрелявшего мужчины, от тупика, в котором поджаривались женщина и девочка, за угол, в другой коридор лабиринта, сокрушенный силой пронзившей его боли. Никогда раньше он так не страдал и не ожидал, что когда-либо на его долю выпадут такие мучения.
* * *
– Мы здесь! – прокричал Ной Микки и девочке. – Держитесь, мы вас вытащим.
Занявшись лишь несколько минут тому назад, огонь удивительно быстро распространялся по передней части дома. Ной не верил в существование сверхъестественных сил, не вздрагивал и не закрывал глаза от страха, если смотрел фильм ужасов, но тут не мог отделаться от ощущения, что этот огонь другой, не такой, как все, живой, хитрый, коварный. Бродящий по лабиринту с определенной целью. Ищущий не только горючее, чтобы набить свою бездонную утробу. Он знал, что иной раз пожарные испытывали такие же чувства, называли такой огонь Зверем. Когда пламя шипело на него, даже из других, далеких коридоров, ему казалось, что он слышит урчание, фырканье, рычание, то есть звуки, которые вполне мог издавать затаившийся в лабиринте зверь.
Дверь на крыльцо и дверь между крыльцом и кухней остались открытыми, когда он и Кэсс вломились в дом. Внутренние двери давным-давно сняли. И теперь горячий воздух вырывался в холодный день, тащил вместе с собой по коридорам дым, сажу, горящую бумагу, продвигая фронт пламени к источнику кислорода.
Пока огонь бушевал только в передней части дома. Однако зона пожара медленно и неуклонно расширялась.
Кровью, сочащейся из раны, Ной метил маршрут, по которому они продвигались меж бумажных стен. Он уже опасался, что дым скроет от них оставленные им алые маркеры, если в самом ближайшем времени они не повернут назад.
Прищурившись, он заглянул в коридор, около которого только что стоял Мэддок. Примерно десять футов длиной. Первые четыре фута горели. На полу – пылающие пачки газет и журналов. Микки и девочка в самой глубине, видимые сквозь пламя. С этой стороны подобраться к ним не представлялось возможным.
Схватив Ноя за гавайскую рубашку, Кэсс потянула его в сторону и рукой показала, что только одна из стен тупика упиралась в расположенный на высоте девяти футов потолок. Вторая стена, отделявшая тупик от коридора, по которому они шли, была на два фута ниже.
Вернувшись в коридор, откуда он вышел, прежде чем застрелить Мэддока, Ной убрал револьвер в кобуру, Кэсс, высокая и сильная, подсадила его, и с ее помощью он оказался на стене, за которой стояли в тупике Микки и девочка.
Поднимаясь, Ной собирался спрыгнуть при первых признаках того, что пачки газет и журналов обрушатся на тех, кого он собирался спасать. Прочностью стена, конечно же, уступала железобетону, но Ноя выдержала, не шелохнулась под его весом. На вершине, в узком зазоре между потолком и бумажными пачками, с ногами, болтающимися в коридоре, где ждала Кэсс, улегшись грудью на стену, он оказался в куда более густом дыму, который щипал глаза, заставляя их слезиться. Подумал, что лучше не дышать, чтобы в легкие попало как можно меньше всякой дряни. Но не мог проделать всю операцию на одном вдохе.
Каждая секунда, каждое мгновение приближали его к смерти.
Боль от раны, нанесенной скальпелем, стреляла по всей руке. Боли он только радовался, в надежде, что она компенсирует отупляющее воздействие дыма, поможет сохранить боеготовность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});