того позволила ему писать роман, но потихоньку…»
К сожалению, полностью доверившись супруге, новый губернатор вслед за ней вскоре полностью попал под влияние Петра Верховенского, допустил разгул-буйство «бесов» в своей губернии и карьера его бесславно закончилась, а перед этим он ещё и заболев белой горячкой, да чуть было не погиб на пожаре.
Как и других героев-«литераторов» Достоевского, фон Лембке сочно характеризует его «творчество». Он — явный графоман. О содержании толстого романа, над которым он трудится с позволения супруги, можно составить полное представление по критическому отзыву Петра Верховенского. Причём, критика высказывается прямо в глаза далеко не блистающему умом автору, и притом Петру Степановичу именно в этот момент надо во что бы то ни стало задобрить губернатора: «— Две ночи сряду не спал по вашей милости. <…> И сколько юмору у вас напихано, хохотал. <…> Ну, там в девятой, десятой, это всё про любовь, не моё дело; эффектно, однако <…> Ну, а за конец просто избил бы вас. Ведь вы что проводите? Ведь это же прежнее обоготворение семейного счастья, приумножения детей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать, помилуйте! Читателя очаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем сквернее. Читатель глуп по-прежнему, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы…»
В сущности, под насмешкой Петра Верховенского скрывается серьёзная мысль: как и в жизни этот фон Лембке далёк от действительности, совершенно не понимает происходящих в его губернии событий, так и в своих беллетристических опусах он сочиняет жизнь, по-видимому, по шаблонам давно ушедших романтизма и сентиментализма. Интересно отметить в связи с этим сближение в литературном плане Кармазинова и фон Лембке. И исписавшийся писатель и несостоявшийся — оба ищут читательского признания у передовой, по их мнению, молодёжи в лице Петра Верховенского. И что же? Над обоими почтенными (по возрасту) литераторами этот «бес» проделывает одну и ту же шутку: якобы теряет их драгоценные рукописи. Потом, насладившись их одинаково болезненным испугом, Петруша одному (губернатору) в глаза высмеивает его стряпню, другому отвечает пренебрежительным замалчиванием, что ещё несравненно обиднее.
В образе губернатора, видимо, отразились отдельные черты тверского губернатора П. Т. Баранова (скорей всего, не случайно Варвара Петровна Ставрогина говорит о фон Лембке: «У него бараньи глаза…»). Муж знакомой Достоевского А. И. Шуберт — М. И. Шуберт (немец по национальности) увлекался миниатюрным моделированием, сделал, в частности, театр со сценой, по которой двигались фигуры. Эту его черту и передал, по-видимому, писатель романному немцу губернатору. В этом отношении фон Лембке напоминает и литературных героев — губернатора в «Мёртвых душах» Н. В. Гоголя, вышивающего по тюлю, и градоначальника Быстрицына из «Помпадур и помпадурш» М. Е. Салтыкова-Щедрина, также увлекающегося рукодельным мастерством.
Лембке Юлия Михайловна, фон
«Бесы»
Супруга губернатора Андрея Антоновича фон Лембке, родственница Кармазинова. Она на пять лет старше мужа и, что называется, полная хозяйка в доме. Варвара Петровна Ставрогина ядовито вспоминает в разговоре со Степаном Трофимовичем Верховенским: «Мать её в Москве хвост обшлёпала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта бывало всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а её всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично…» И вот теперь у Юлии Михайловны появился шанс стать первой дамой: «Судьба слишком уже долго продержала её в старых девах. Идея за идеей замелькали теперь в её честолюбивом и несколько раздражённом уме. Она питала замыслы, она решительно хотела управлять губернией, мечтала быть сейчас же окруженною, выбрала направление…»
На свою беду Юлия Михайловна поддалась чарам мелкого беса Петра Верховенского и погубила этим и карьеру мужа, и свою судьбу.
Есть мнение, что в образе этой героини, в какой-то мере, отразились черты тверской губернаторши А. А. Барановой.
Лиза
«Записки из подполья»
Проститутка, о встрече с которой Подпольной человек вспоминает в своём «подполье» спустя много лет и пишет повесть «По поводу мокрого снега» (так озаглавлена вторая часть его «Записок»). Ей 20 лет, жила раньше в Риге, из мещанской семьи, попала в Петербург, и вот уже две недели «работает» в «модном магазине», который по вечерам превращается в бордель. Подпольный человек примчался туда вслед за школьными товарищами Зверковым, Симоновым, Ферфичкиным и Трудолюбовым, которые бросили его, пьяного и униженного, в ресторане, — примчался взбешённый, с намерением надавать им пощёчин, драться на дуэли, скандалить. И тут впервые увидел Лизу: «Машинально я взглянул на вошедшую девушку: передо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми тёмными бровями, с серьёзным и как бы несколько удивлённым взглядом. Мне это тотчас же понравилось; я бы возненавидел её, если б она улыбалась. Я стал вглядываться пристальнее и как бы с усилием: мысли ещё не все собрались. Что-то простодушное и доброе было в этом лице, но как-то до странности серьёзное. Я уверен, что она этим здесь проигрывала, и из тех дураков её никто не заметил. Впрочем, она не могла назваться красавицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета чрезвычайно просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошёл прямо к ней…»
В результате всё своё «укушенное самолюбие» автор-герой «Записок…» вымещает на Лизе: сначала он пользуется ей, а затем всю её душу выворачивает «жалкими» рассказами-пророчествами: «— Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена, — продолжал я с злорадством. — Ты и перейдёшь отсюда куда-нибудь ниже, в другой дом. Ещё через год — в третий дом, всё ниже и ниже, а лет через семь и дойдёшь на Сенной до подвала. Это ещё хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того, объявится какая болезнь, ну, там слабость груди… аль сама простудишься, али что-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так, пожалуй, и не отвяжется. Вот и помрёшь…»
Доведя такими рассказами девушку до припадка, до истерики, до душевного переворота, Подпольный человек под влиянием порыва приглашает Лизу к себе домой, а когда она действительно приходит (эпиграфом к главе IX, где это описывается — некрасовские строки «И в дом мой смело и свободно / Хозяйкой полною войди!») и застаёт его во всём безобразии его позорного быта, в разгар «битвы» со слугой Аполлоном, Подпольный человек сам переживает жесточайший припадок истерики и затем снова, «использовав» Лизу, вымещает на ней всю тоску своего униженного