Противоположный взгляд, связывающий «Оно» не с реакционными, но с освобождающими революционными силами, впервые высказал В.П. Кранихфельд. Для него «Оно» — выражение народного гнева, хотя, по мнению этого автора, Салтыков оставляет под сомнением вопрос, приносит ли глуповцам этот гнев освобождение или гибель («М. Е. Салтыков-Щедрин. Опыт литературной характеристики. «История одного города». — В журн. «Современный мир», 1914, № 4, отд. II, стр. 1-27). Н. В. Яковлев понимает «Оно» как простое эзоповское иносказание для обозначения «народного восстания» (предисловие к сокращенному изданию «Истории одного города», М.-Л. 1931). Я. Е. Эльсберг называет «Оно» не революцией, а «катастрофой», однако, по его мнению, исполненной надежд («Щедрин и Глупов» — предисловие к «Истории одного города» в изд. «Academia», 1935, а также в книге «Мировоззрение и творчество Щедрина», М.-Л. 1936). Несомненно, однако, что в развязке произведения, — пишет В. Я. Кирпотин, — «нельзя видеть ничего другого, кроме как картины будущей революции. Предположение, что развязка эта является только переходом для замены Угрюм-Бурчеева (Аракчеева) Перехватом-Залихватским (Николаем I), не выдерживает критики» («Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество», М. 1955, стр. 311). «Крах деспотизма… вследствие взрыва народного возмущения» видит в финале «Истории одного города» А. С. Бушмин («Сатира Салтыкова-Щедрина», М. — Л. 1959, стр. 88). Напротив того, «стороннее», «откуда-то извне», но не от глуповцев возникшее происхождение «Оно», понимаемое в качестве карающей Немезиды истории, подчеркивает в своих работах С. A. Maкашин. В таком построении образа он усматривает отражение, с одной стороны, горького сознания Салтыковым неподготовленности народа к борьбе, а с другой — его страстной убежденности в неизбежности гибели Глупова, но только убежденности, веры, поскольку конкретные пути и перспективы устранения ненавидимой системы не были ясны писателю («Город Глупов перед судом Щедрина» — предисловие к «Истории одного города», Гослитиздат, М. 1959, стр. 19). «Вся цепь недоуменных вопросов, которую невольно вызывает аллегорический образ смерча, — это авторские намеки, авторское указание на то, что народ к революции не готов, что общественное его сознание не разбужено, что ближайшие перспективы революционного свержения царизма исторически не видны», — считает Е. И. Покусаев («Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», М. 1963, стр. 120). Также и В. Смирнов полагает, что развязка «Истории…» выражает уверенность в падении старого порядка, но не дает никакого указания на действительные средства устранения этого порядка («К вопросу о финале «Истории одного города» — в кн.: «Труды молодых ученых. Материалы межвузовской конференции». «Вестник историко-филологический». Саратов, 1964, стр. 116–124). «Что это должно было означать? — спрашивает о «пророчестве» Угрюм-Бурчеева, предсказавшего, что за ним придет некто еще страшнее его, А. М. Турков. — Не пророчил ли он, что легкость, с которой… от него избавляются в эту минуту, вовсе не является залогом того, что подобные исторические затмения уже более не повторятся? Что отсутствие народной активности может вызвать на свет не менее тяжкие проявления угрюм-бурчеевщины?» («Салтыков-Щедрин», М. 1964, стр. 156). «Миф о революции имеет в этих двух произведениях, — пишет Louis Martinez, сопоставляя «Историю одного города» с «Бесами» Достоевского, — противоположный смысл и значение: в одном революция — чудо, которое положит конец злым чарам, сковывающим Глупов; в другом — она начало бесовской эры. Но и там и тут горизонт мрачен и неясны пути спасения, ибо мессианизм Достоевского, по крайней мере в «Бесах», не более убедителен, чем провиденциальный смерч, который кладет конец «Истории одного города». Обе книги преисполнены тревоги, которую не могут рассеять символы веры их авторов. Пусть Салтыков в конце книги и бросает неуверенный и неясный взгляд на будущее. Он остается пленником своего сатирического, значит, трагического взгляда на историю. Дверь, которую он едва приоткрывает, не пропускает достаточно света, чтобы вселить надежду и рассеять, окружающий его мрак» (предисловие к «Истории одного города» в изд.: Nicolas Leskov. M. Е. Saltykov-Chtchédrine. Oeuvres. — N. R. F. Bibliothèque de la Plèiade, Edition Gallimard, Bruges, 1967, pp. 1021–1022). — Ред.
275
«М. Е. говорил (в 1886 г.), — пишет в своих воспоминаниях Л. Ф. Пантелеев, — что сохранились первоначальные корректуры «Истории одного города», которая в печати вышла с большими сокращениями» (Л. Ф. Пантелеев. Воспоминания, Гослитиздат, М. 1958, стр. 449). Однако что это были за сокращения и чем они были вызваны, до сих пор, к сожалению, неизвестно, поскольку судьба этих корректур, за исключением тех, что хранятся ныне в Москве (ЦГАЛИ), также неизвестна.
276
По наблюдению С. А. Макашина, такие же слова о «горошке», правильно понятые цензором Лебедевым в качестве намека на «картечь», Салтыков должен был изъять и из главы «Finis Монрепо» («Убежище Монрепо»), опубликованной в том же «страшном», по определению сатирика, 1879 году, когда вышло и второе издание «Истории одного города».
277
Впрочем, Салтыков употребляет слово «вышний» и как синоним слова «высший» (см., например, в «Господах ташкентцах»: Хмылов «подавал в губернское правление просьбу об определении… «куда угодно, по усмотрению вышнего начальства»). — Ред.