Читать интересную книгу Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

А у Генки и Ани сейчас двое детей: девочка и мальчик. Девочка постарше, мальчик помладше».

Вот и у Александра Макарова с Наташей дети. Вот и в «Отце» встреча случилась… Ох, что-то плохо верится в счастливое продолжение «Отца». Как и в возрождение замечательного поэта Макарова. Особенно при тех светотехнических, звуковых и фабульных эффектах, которыми изобилует позднейший роман «Последний коммунист». Что же до Ани с Генкой, то дай им Бог…

Всего этого в пору «Великого похода…» я не знал. И сейчас не знаю, когда были написаны «Платки» – до или после публичного дебюта Залотухи-прозаика. Зато знаю, что после сюжетно безысходных «Мусульманина» и «Последнего коммуниста» загорелась несгораемая «Свечка». Думаю, случилось это потому, что выведенная мной выше формула в мире Залотухи обратима: жизнь кругом чудовищная, больная, расчеловеченная, а хороших людей – много.

Как же сильно работал этот – добрый – извод обратимой формулы долгие годы! Как придавал он силы в тяжелых сумерках первой половины 80‑х! Ответственно говорю это о себе, но и о Залотухе, судя по его ранним «шахтерским» рассказам, тоже. Идеализации «пионерского детства», «людей труда» и прочей советчины там и в помине нет. Есть поэтизация родного мира, чувство органической с ним связи (отъезд в Москву не разрыв!), благодарность его добрым началам, доверие к тем самым людям труда (уже без кавычек), а значит, и к людям вообще. И потому – надежда на лучшее. Странно, но какая-то надежда была тогда у некоторых представителей нашего поколения (рожденных в 50‑е и начале 60‑х). Нет, не на общественные перемены (их начало встречали скорее скептически) – на окружающих людей. Казалось, что не все они скурвятся, погрузятся в спячку или уедут. Кругом скверно, но можно же (с понятными оговорками) лечить, учить, изобретать, чертить, эксперименты ставить, книги издавать, что-то строить… Вот и постараемся делать свои малые дела, не теряя лица. Иногда ведь получается.

Не будь этого странного чувства, не было бы и эйфории конца 80‑х – начала 90‑х. У кого-то схлынувшей, не успев начаться, но у кого-то державшейся (сознательно пестуемой) довольно долго. Конечно, опять все идет не так, как хотелось бы. Конечно, снова щепки летят. Конечно, свобода принесла кроме прочего чёртову тучу опасных, если не прямо губительных соблазнов. Но ведь дело делаем! Какое, милые, у нас десятилетье на дворе? Замечательное! И если появляется прозаик, у которого ироничная игра с историей не переходит в глумление, но напоминает (пусть шутливо) о наших бедах и болях, если его коммерческий посыл соединяется с искренней любовью к нашей бестолковщине, если его веселая сказка замешана на большой правде, то как же тут не радоваться? И как не надеяться, что подходит конец нашему хождению по кругу, что новое пришествие Ленина не состоится, что лихому рубаке Ивану Новикову и нам, его потомкам, все простится. Скоро. Виноваты, конечно, но больше друг перед другом, чем перед Индией. (Как будто от этого легче?) Но ведь так мучились! Должно проститься.

Это я к своей старой рецензии вернулся. В январь 1995‑го. Не такое было время, чтобы заканчивать газетный текст сентиментальной нотой. С одной стороны, меда уже наложил достаточно – должность критика требует перчику подсыпать. (Да и смущали меня некоторые обертоны в мелодии «Великого похода…) С другой – и это было куда важнее, сглазить страшно. Не столько незаурядного писателя, сколько общие наши надежды. Вот я и совершил надлежащий кувырок. Итак:

Должно проститься.

К тому же теперь все скверные тайны раскрыты. С кинематографическим цветным широкоэкранным двухсерийным кайфом явлена нам сверхсекретная экспедиция. Не все концы с концами у Залотухи сведены. Не все эпизоды взаимообусловлены. Не все индийские заморочки доходчиво истолкованы. Но ведь это только в изящной словесности принято, чтобы словечко к словечку клеилось и мотив с мотивом аукался. В жизни и в кино можно иначе: вперед и вперед. Без утайки. И побольше всякой всячины. Ни на миг не расслабляясь. Так весело, что плакать хочется.

Сильного резонанса «Великий поход…» не вызвал. (Боюсь показаться хвастуном, но, кроме своего, откликов в печати не помню. Если ошибаюсь, тем лучше.) Фильм о неудавшемся освобождении (а никаком не завоевании!) Индии снят не был. Когда (вскоре после публикации «Великого похода…») вышел на экраны «Мусульманин», а затем его сценарист получил «Нику», у меня, хранящего верность синемафобии, ничего в голове не щелкнуло. «Мусульманина» я прочел только в вагриусовском однотомнике (2000) – первой книге сорокапятилетнего писателя. Называлась она «Последний коммунист» (новомирская публикация появилась немногим раньше), но сдается, что и заглавный роман, и «революционную хронику» вывез к читателю текст, положенный в основу прославившейся кинокартины.

Это значит, что после блестящего дебюта прозаик Залотуха еще почти пять лет для читателей не существовал. Несмотря на то «Последний коммунист» был написан. Взял да и сделал. Для кино? Как сказать…

В 2000‑м году я входил в жюри русской букеровской премии, на которую роман был номинирован. При обсуждении «короткого списка» один из членов судейской коллегии (профессиональный, если не сказать больше, кинематографист) меланхолично о «Последнем коммунисте» заметил: «Сценарий… Хороший… Но сценарий». Я возразил, ибо нужно было безотлагательно решать конкретную тактическую задачу (проталкивать текст в «шестерку»), но потом (добившись своего) крепко призадумался. Может, правда сценарий? Сам же писал (и думал), что от «Великого похода…» цветным широкоформатным кайфом за версту несет. Так то индийская сказка… А здесь… Конечно, беготня героев (хоть младшего всю дорогу, хоть старшего под занавес) вполне киношна. Прочитав позже «Платки» и «Мусульманина», приметил ту же природу в автомобильных виражах чекиста, приставленного к американцу, и замполита, отслеживающего Колю. И на «монтажных» контрастах много строится. И гэги ловятся (Илья, морочащий Нилыча). И арест бедных «Анджелы Дэвис» и «Кима» прямо сравнивается с киносъемками. И роскошь олигарховского бытия наступательно зрима. Как и гниющая замусоренность бомжевого пространства. Все как в кино. И что с того? Если я это самое «всё» и так, без помощи режиссера, оператора, осветителей, художников, костюмеров и прочей королевской рати, вижу, то не логично ли предположить, что не тексты Залотухи нуждаются в киновоплощении, а мастера «важнейшего из искусств» с толком подбирают основу для своих свершений? Или скажем иначе: не потому Залотуха пишет (видит мир, предъявляет его читателю) именно так, что примеривается к экрану, но потянулся он к кинематографу, оказался востребован и стяжал в этом поле успех потому, что писал зримо и динамично, всегда помня о значимости занимательного сюжета и неповторимых характеров.

Я совсем не хочу «развести» Залотуху и кинематограф, объявить его многолетнюю работу над сценариями «случайностью», оспорить факт приязни (если не сказать – любви) писателя к игре теней. Я готов, если угодно, признать прозу Залотухи «сценарной». Но тогда потребую числить сценариями будущих спектаклей и пьесы Островского, писавшиеся, как известно, в первую очередь, для театра. Что не мешало драматургу отдавать свои творения в «Современник», а потом «Отечественные записки», а великому редактору Некрасову их печатать (не редко умоляя автора, чтобы тот поспел с текстом к «казовой» – открывающей год – книжке). У некоторых замечательных, даже великих сочинений в драматургическом роде театральная судьба складывается плохо или не складывается вообще – настоящих пьес, что жили бы только на сцене, не бывает. Так и с прозой Залотухи. Оттого, что «Танк “Клим Ворошилов – 2”», «Макаров» и «Мусульманин» получили киноверсии (в которые, разумеется, много разного привнесли режиссеры), повести эти хуже не стали. Точно так же сути своей не утратили «Великий поход…» и «Последний коммунист», оставшиеся только прозой.

В каждом сочинении Залотуха говорил о своем и по-своему, а не чеканил «заготовку» для потенциального режиссера. Если в «Великом походе…» авторская мысль развивалась все же не без учета экранной перспективы, то в «Последнем коммунисте» кинематографичность предстала лишь особенностью живого поэтического языка. Более чем оправданной, ибо таков тот единственный мир, что дан нам в каждодневных ощущениях. Быть может, это печально, но факт остается фактом. Не литературные персонажи, а мы сами (от крупных политических игроков до бомжей) ведем себя так, будто не единственную жизнь проживаем, но подвизаемся на съемках какого-то нескончаемого фильма. На нашей площадке каждый эпизод можно переснять в более удачном ракурсе, тот или иной сюжетный поворот откорректировать или вовсе выбросить в корзину, а коли таковых мер мало, приступить к раскручиванию заветной истории заново – будто ничего не случилось.