Читать интересную книгу Масоны - Алексей Писемский

- Сядьте со мной рядом; вы самый старший мой постоялец и потому должны занимать первое подле меня место.

Камергер исполнил ее приказание и, быв за обедом очень весел, спросил Миропу Дмитриевну шепотом, не позволит ли она ему послать взять бутылку вина и выпить с ней на брудершафт.

- Нет, это лучше после.

- Но где же? - спросил торопливо камергер. - У вас?

- Нет, лучше у вас, в вашем номере.

- Да вы никогда ко мне не ходите.

- Сегодня я приду к вам.

Возникшая на таких основаниях любовь, конечно, поддерживалась недолго. Миропа Дмитриевна опомнилась первая, и именно в тот день, как наступил срок уплаты по векселю. Она ожидала, что он ей или заплатит, или, по крайней мере, скажет ей что-нибудь по этому предмету. Камергер, однако, ничего не сказал ей и как бы даже забыл о своем займе. Сколь ни скребли кошки на сердце у Миропы Дмитриевны, она молчала еще некоторое время; но, увидев, наконец, что камергер ничего с ней не заговаривает о деньгах, а в то же время продолжает быть любезен и даже пламенен к ней, так что Миропе Дмитриевне начало становиться это гадко. Отрезвившись таким образом от всякого увлечения сим невзрачным господином, который ей не нравился никогда, она, наконец, пришла к нему в номер и начала разговор кротким и почти нежным тоном:

- Страшно я нуждаюсь теперь в деньгах: постояльцы некоторые не платят, запасы дорожают, номера к осени надобно почистить. Не можешь ли ты мне уплатить твой долг?

Лицо камергера приняло мгновенно мрачное выражение.

- Я никак не ожидал от тебя услышать вдруг подобное желание! проговорил он, гордо поднимая свою голову. - Согласись, что такой суммы в один день не соберешь, и я могу тебе только уплатить за номер и за стол, если ты считаешь себя вправе брать с меня за это.

Этих слов было достаточно, чтобы камергер сразу разоблачил себя: Миропа Дмитриевна поняла, что он хочет подтибрить себе ее десять тысяч и вдобавок еще потом жить на ее счет. Бесчестности подобной Миропа Дмитриевна не встречала еще в жизни, особенно между молодыми людьми, и потому вознамерилась подействовать хоть сколько-нибудь на совесть камергера.

- Я прошу тебя уплатить мне не вдруг, а в несколько сроков, продолжала она прежним деликатным и кротким тоном. - Ты сам знаешь, что я женщина бедная и живу своим трудом.

- Напротив, я знаю, что ты женщина богатая, так как занимаешься ростовщичеством, - возразил камергер. - Но я любовь всегда понимал не по-вашему, по-ростовщически, а полагал, что раз мужчина с женщиной сошлись, у них все должно быть общее: думы, чувства, состояние... Вы говорите, что живете своим трудом (уж изменил камергер ты на вы), прекрасно-с; тогда расскажите мне ваши средства, ваши дела, все ваши намерения, и я буду работать вместе с вами.

- Но прежде вы расскажите мне о вашем состоянии, - изменила тоже и Миропа Дмитриевна ты на вы, - тоже буду помогать вам в них.

- Нет-с, после сегодняшнего разговора вашего со мной я не могу быть с вами откровенным, потому что вы слишком мало меня любите! - объяснил с надменностью камергер.

- Так зачем же я-то буду говорить вам? Дура, что ли, я? Помощи вашей мне никакой не нужно, а вы извольте заплатить мне долг и съезжайте с моей квартиры.

- О, если вы так заговорили, то смотрите, не раскайтесь! - воскликнул камергер ожесточенным голосом.

- Не раскаюсь, - произнесла Миропа Дмитриевна с решительностью, хотя слезы и готовы были хлынуть из ее глаз, не от любви, конечно, к камергеру, а от злости на него, что он так надругался над нею.

- Раскаетесь, - проговорил камергер, - потому что я вам долга моего тогда не заплачу!

- Заплатите; я сумею с вас взыскать! - едва достало силы у Миропы Дмитриевны проговорить, после чего она поспешно ушла.

Понятно, что после такого рода объяснения неискренняя любовь любящих превратилась в искреннюю ненависть. Камергер, впрочем, думал было еще как-нибудь уладить дело и даже написал с некоторым пылким оттенком письмо к Миропе Дмитриевне, в котором изъяснял, что вчера он вспылил по той причине, что совершенно не ожидал услышать от нее требования такой быстрой уплаты долга, который он, тем не менее, считает священным для себя долгом и возвратит ей непременно. Миропа Дмитриевна была, однако, не из таких женщин, чтобы могла быть успокоена одними пустыми обещаниями. Как некогда она раз навсегда убедилась, что Аггей Никитич - дурак, непригодный к семейной жизни, так теперь была совершенно уверена, что камергер был подлец великий, против которого надобно держать ухо востро. На письмо камергера она ответила весьма коротко: "Прошу вас о том же, что вам говорила: съезжайте с моей квартиры и позаботьтесь об уплате мне должных вами денег. Я хоть и женщина, но законы знаю". Затем Миропа Дмитриевна бросилась в то присутственное место, из которого почерпала сведения о состоянии камергера. Там она совершенно неожиданно услыхала, что он давным-давно в отставке и что даже не камергер теперь.

- Но как же!.. Где его формулярный список? - воскликнула почти в полусумасшествии Миропа Дмитриевна.

- Он у нас, но ему выдан аттестат о службе, - отвечали ей.

- Покажите мне этот аттестат! - неистовствовала Миропа Дмитриевна.

Ей показали формулярный список и копию с аттестата.

- Но тут написано же, что у него триста душ! - кричала она.

- Написано, - ответили ей.

- Но где же они?

- В аттестате сказано, в какой губернии.

- Что ж, мне и ехать в такую губернию? - кричала Миропа Дмитриевна.

- Это как вам угодно, - ответили ей.

- Ну, я теперь знаю, что мне угодно! - воскликнула Миропа Дмитриевна и помчалась к обер-полицеймейстеру, которому с плачем и воплями выпечатала, что она бедная женщина, ограбленная теперь таким-то камергером, который живет у нее на квартире.

Обер-полицеймейстер, довольно привычный, вероятно, ко всякого рода женским воплям, ответил ей довольно сухо:

- Для меня словесного объяснения недостаточно, вы должны мне подать докладную записку.

- Она у меня готова, ваше превосходительство, вот она! - восклицала Миропа Дмитриевна, вынимая проворно из ридикюля бумагу, пробежав которую, обер-полицеймейстер велел стоявшему навытяжке казаку съездить за толстеньким частным приставом.

Тот явился весьма скоро.

- В вашем участке проживает подавшая мне докладную записку госпожа Зверева? - спросил его начальническим тоном обер-полицеймейстер.

- В моем-с, - отвечал пристав, тоже пробежав записку.

- Госпожа эта здесь налицо! - сказал обер-полицеймейстер, указывая на Миропу Дмитриевну. - Разузнайте подробно дело и направьте госпожу Звереву, что следует ей предпринять.

Частный пристав поклоном головы выразил, что исполнит все приказанное ему, после чего, пригласив Миропу Дмитриевну отойти с ним в сторонку, стал ее расспрашивать. Миропа Дмитриевна очень точно и подробно все рассказала ему, умолчав, конечно, о своих сердечных отношениях к камергеру. Выслушав свою клиентку, частный пристав прежде всего довольно решительно объявил, что она ничего не взыщет с выгнанного из всех служб камергера.

- Но как же, у него в формуляре значится, что он имеет триста душ! воскликнула Миропа Дмитриевна.

Частный пристав при этом невольно рассмеялся.

- Разве можно касательно состояния верить формулярам? - сказал он ей вежливо.

- Так что же я теперь должна делать, если он такой подлец, что пишет в бумагах, чего у него нет?

- Сделать вы с ним можете одно: посадить в долговое отделение, с платою, конечно, от себя каждомесячно...

- Но это будет только новая трата! - воскликнула Миропа Дмитриевна.

- Разумеется, - подтвердил частный пристав.

- Ну, тогда что же, он всю жизнь будет жить у меня на квартире и я должна буду содержать его?

- Нет, с квартиры мы его сгоним, - успокоил ее на этот счет пристав.

- Да, я прошу вас; иначе я буду уж жаловаться генерал-губернатору, говорила окончательно рассвирепевшая Миропа Дмитриевна.

- Сгоним-с! - повторил толстенький пристав, и действительно на другой же день он еще ранним утром приехал к экс-камергеру, беседовал с ним долго, после чего тот куда-то перед обедом уехал, - я не говорю: переехал, потому что ему перевозить с собой было нечего.

В тот же вечер экс-камергер сидел в кофейной и ругмя ругал Максиньке полицию, с чем тот вполне соглашался!

ЭПИЛОГ

Наступил сорок восьмой год. Во Франции произошел крупный переворот: Луи-Филипп{174} бежал, Тюильри{174} был захвачен, и объявлена была республика; главным правителем назначен был Ламартин{174}; вопрос рабочих выступил на первый план. Революционное движение отразилось затем почти во всей Европе; между прочим, в Дрездене наш русский, Бакунин{174}, был схвачен на баррикадах. Можно себе вообразить, каким ужасом отразилось все это на нашем правительстве: оно, как рассказывали потом, уверено было, что и у нас вследствие заимствования так называемых в то время западных идей произойдет, пожалуй, то же самое. Заимствование это главным образом, конечно, могло произойти из тогдашних журналов и из профессорских лекций. В силу этого гроза разразилась исключительно на этих двух отраслях государственного дерева. Цензоры, и без того уже достаточно строгие, подчинены были наблюдению особого негласного комитета{174}. В университетах, и главным образом московском, некоторые профессора поспешили оставить службу. Философию поручено было читать попам{174}. Обо всем этом я упоминаю потому, что такого рода крутые распорядки коснулись одного из выведенных мною лиц, а именно гегелианца Терхова, которому предстояла возможность получить кафедру философии; но ему ее не дали по той причине, что он был последователем Гегеля - философа, казалось бы, вовсе не разрушавшего, а, напротив, стремившегося все существующее оправдать разумом. Понимая ход событий, а также и страну свою, Терхов нисколько не удивился своей неудаче и переговорил об этом только с своей молодой супругой, с которой он уже проживал в привольном Кузьмищеве, где также проживали и Лябьевы, куда Муза Николаевна сочла за лучшее перевезти своего супруга на продолжительное житье, так как он в Москве опять начал частенько поигрывать в карты.