Маша понимала, что тоже должна молиться. Но не получалось почему-то. Внутри будто все замерзло, и мысли не складывались в слова. Только один вопрос – опять и опять, тупо, будто стук капели по подоконнику: зачем я здесь? Почему не с ними? Почему Софи послушалась? Она – там, а я – здесь… Почему?
– Машенька!
Вот – снова! Это в самом деле – ее зовут, и это не Петя! Она кинулась к двери. Шаль зацепилась за что-то, слетела с плеча – она не заметила. Ступеньки… она их тоже не заметила, тех самых ступенек, по которым еще недавно спускаться была – целая проблема. Вбежала в нижнюю гостиную, огляделась:
– Кто здесь?
И застыла, увидев Петю.
Брат лежал, раскинувшись, на широком диване. Взгляд широко раскрытых глаз уперт в потолок. За короткий миг Маша испытала – одно за другим – три сильных чувства. Сперва – ужас: и с ним неладно! Потом, почуяв сивушный дух – облегчение. И тут же – такую лютую ненависть к братцу, что едва не задохнулась.
– Приди в себя! – она хлестнула его по щеке – раз и другой, без всякой пользы. Схватила со стола кувшин с брусничной водой… Но тут ее снова позвали, теперь было понятно откуда – из сеней, и она, прижав к груди разом забытый кувшин, побежала на зов.
– Сестрица, это вы? Вы меня помните? Как лошадку мне подарили…
Маленькая фигурка выступила из полумрака. Маша и впрямь признала ее не сразу.
– Я – Ваня! Я прибежал сказать, чтоб они туда не ехали! А они уже…
– Ванечка, Господи, – Маша наконец узнала мальчика. Быстро взяла за руку. Так тепло стало – хоть одна живая душа! И слезы, что замерзли комом где-то в горле, вдруг растаяли и оказались близко.
Но он ведь не просто так пришел! Он сказал…
– Ванечка, что?
– Их убьют всех! Там… понимаете, они хотят батюшку нашего погубить и господина Опалинского. Для того и бунт затеяли! Я боялся… думал, а вдруг мне тогда почудилось… и вдруг… Бежать же надо! – мальчик глотал слова, вцепившись Машеньке в руку, круглые глаза его расплывчато блестели.
– Погоди, успокойся. Кто – они?
– Да Полушкин же! Николай Викентьич! И…
– Да? – Маша прижала к губам стиснутый кулак. Удивления не было. Почему-то показалось – она всегда это знала. Торжественный Николаша, с трудом подбирающий слова: я пришел нынче, чтобы предложить вам венчаться… дело не терпит отлагательств… Такой красивый, золотые волосы волной на лбу, лазоревые очи сверкают.
Лазоревые! Она засмеялась. Вогульский-то шаман был прав, оказывается.
– Сестрица, вы чего?
– Ох, прости, Ваня, прости. Я сейчас… Сейчас поедем!
Она бегом вернулась в гостиную. Размахнувшись, выплеснула брусничную воду из кувшина Петруше в лицо. Тот вскинулся, замычал, таращась на нее бессмысленно.
– Т-ты… чего?
– Петя, очнись! Поедем! Бунт на прииске! Николаша… ну, пожалуйста!
Петя, мотая головой, попытался усмехнуться. С трудом поднял руку и многозначительно погрозил ей пальцем:
– Никола-аша! И ты тоже… с ним? Отцеубийство? Не допущу!
– Так ты знал, – тихо ахнула Маша.
От двери донесся Ванечкин невнятный вскрик.
– Это неправда, – убеждала она минут пять спустя то ли себя, то ли Ванечку, хватая с вешалки шубу и уже не оглядываясь на дверь в гостиную, из-за которой слышалось пьяное бормотанье Петруши, – неправда, ты ведь слышал! Не смог он. Он жениться хочет… на этой еврейке. И пусть женится, пусть ему будет хорошо. А мы сейчас поедем… Кто хоть дома-то? Аниска! Ты где? Аниска!
Она выбежала во двор, потом опять – в дом. И отыскала-таки Аниску, вовсе ополоумевшую в кладовке. Услыхав, что барышня собралась на прииск, та взвыла белугой. Но отговаривать не решилась – все возражения примерзли к языку, едва увидела Машенькин взгляд, яростный и тяжелый, точь-в-точь как у Ивана Парфеновича. Обрадовалась было, что ехать – не на чем: из лошадей один Петрушин Соболь, и того не во что запрягать, не в летнюю же таратайку. Да и запрягать ни Маша, ни Аниска не умели.
Однако Машу это не остановило:
– Верхом поеду. Ну-ка, помоги…
– Да вы что?! Барышня! Да Господи… – Аниска только хлопала глазами, глядя, как она распутывает повод, кое-как прикрученный к коновязи пьяным Петей. Потом, опомнившись, бросилась к Соболю, ухватила его за гриву:
– Не пущу! Убьетесь! Сама поеду!
Маша, полоснув по ней глазами, хотела сказать что-то резкое. Но вдруг смягчилась.
– Пойми, это – мое дело. Помоги лучше.
Дорогу развезло, но умный Соболь знал, где скакать. Маша им и не управляла. Сказать по правде, она и вперед-то не глядела толком: перед глазами все плыло, каждая ветка норовила хлестнуть по лицу. Но главное было не это, главное – удержаться в седле! Дело совсем не простое, когда трясешься и подпрыгиваешь беспрерывно, и стремена каждый миг норовят выскользнуть из-под ног. Они с Аниской их подтянули, да, видать, плоховато. И все-таки она не падает, она едет! Приближается к прииску. Маша почему-то была уверена, что если доберется благополучно – все будет хорошо. Что «все», она не уточняла даже мысленно.
Воздух потемнел, с неба посыпался дождь пополам со снегом. Еще немного, еще… Осторожней, Соболь! Она пригнулась, вцепившись в гриву. Совсем некстати начала болеть нога. Она и забыла, когда в последний раз это было, а тут… Почему – ясно, только могла бы и подождать! Ничего, потерпим. Господи, помоги!
Обнаружив, что снова может молиться, она воспряла духом. Молитва выходила короткая: Господи, прости, Господи, помоги. И еще: спасибо, Господи, за все, что ты мне дал хорошего. И пусть они будут живы.
Она и не заметила, как одолела почти весь путь. Сырой ветер, в очередной раз налетев коротким порывом, донес разноголосый то ли крик, то ли плач. Ну да, вон он – поселок! Людей-то сколько… Она невольно выпрямилась, натягивая уздечку. Соболь перешел на шаг.
Людей было слишком много. Так много, что отдельно никого не разглядишь – будто ворочается и вопит многоглавое чудище, к которому не то, что приближаться – глядеть на него страшно! Впрочем, этот страх был скорее теоретический. Практически она, напрягая глаза, пыталась все-таки увидеть кого-то из своих – отца, Митю… она по-прежнему говорила про себя «Митя», все последние разоблачения как-то выветрились из памяти – до лучших времен. А еще ее беспокоило то, как она будет слезать с коня. Что одна не справится, это ясно. Хотя нога уже не болела; точнее, Маша ее просто не чувствовала, как и почти всего остального тела! Может, и не надо слезать? Тогда ведь и вовсе никого не найдешь, сразу в этой толпе утонешь…
Соболь громко фыркнул. Маша, вздрогнув, наклонила голову – и наткнулась на чужой взгляд.