Собственно бунт начался прямо во время поминок, когда все выпили, но еще держались на ногах.
Самого Печиногу ко времени отъезда Емельянова с прииска отыскать не удалось (говорили, что кто-то видел его в Светлозерье у медвежьего закута), зато две из трех лавок уже подверглись разгрому и грабежу. Уже с тракта Емельянов видел поднимающийся над прииском столб дыма. Что именно подожгли – он не знает. Кроме того, он самолично видел в озверевшей толпе, бесцельно шатающейся по поселку, несколько очень подозрительных харь с Выселок и, дай Бог соврать, разбойников из банды Воропаева. Там же почему-то очутился и Николай Полушкин, который вроде бы пытался рабочих успокаивать.
– А ты-то? Ты?! – с трудом сдерживая клокотавшее в горле бешенство, спросил Гордеев. – Бросил, значит, глупца-инженера на расправу, а сам сбежал?! Ты, начальство над ними, где надо изворотлив, без мыла в жопу влезешь, ты должен был их успокоить, сродственников Алешиных приструнить, если надо, спрятать их, пообещать разобраться, что угодно…
– Так сообщить надобно, Иван Парфенович…
– А боле-то некому?
– Так как им доверить-то? Куда поскачут?
– У тебя сыновей сколько?
– Троих Бог послал…
– Лет… Каких годов?
– Старшему двадцать три будет, среднему – двадцать, младшенькому – шестнадцать исполнилось…
– Где ж они теперь?
– Я их с бабой вместе и с дочерью на заимку отправил. От греха…
– Так значит, сына двадцати трех лет послать с вестью не мог?! – зловеще повторил Гордеев. – Убрал от греха… И сам сбежал…
– Иван Парфенович, благодетель! Помилуйте! – Емельянов повалился на колени перед кроватью.
– Не помилую, – почти спокойно сказал Гордеев. – Хоть капля крови прольется, или поразрушат чего дельное – нипочем не помилую… Да разберемся после. Если, конечно, нынче в живых останешься…
– Это как же понять, благодетель? – Емельянова била крупная дрожь.
– А так и понимать, что едем сейчас обратно, Капитон. На прииск…
– Опасно, Иван Парфенович. Не ровен час… Вы не видали. Распален народ до крайности… Как увидят… Казаков бы…
– И это надо. Только времени уйдет. А пока там инженера убить могут, Николашу, еще кого… Викентий мне не простит, да и я сам… Едем!
Выехали следующим порядком. Серж с Игнатием – верхами. Сани с Гордеевым, Емельяновым, да Мефодий – за кучера. Мальчишка – помощник Игнатия – поскакал с запиской в Большое Сорокино, где квартировали казаки.
В доме остались одни девки да бабы. Аниска колотилась и скулила в кладовке, но ни у кого сил и решимости не достало ее выпустить. Марфа, словно оцепенев, стояла на коленях в спальне брата, прижав к высохшей груди его несвежую рубаху. При этом она, по видимости, даже не молилась, может быть, потому, что в комнате Гордеева не было образа, и некуда было обратить взгляд и мысль.
Софи, не попадая руками в рукава и подпрыгивая, одевалась в сенях.
Машенька, неловко ступая, подошла к ней.
– Софи, как же это?
– Вы о чем? – Софи взглянула затуманенными глазами. В ее голове мелькали обрывки рассказов Эжена про французские революции. – Про отца? Про Дубравина? Про прииск?
– Да обо всем сразу, наверное, – Машенька пожала плечами.
– После разберемся.
– Вы куда сейчас?
– К Златовратским, конечно. Надо Каденьке знать. Там решим.
– А я?
– Вы? Ну, вам, наверное, надо дома быть. Ждать. Чего ж еще?
– Чего ж еще? – эхом повторила Машенька, силясь заплакать.
Каденька, никогда медлительностью не отличавшаяся, решила мгновенно.
– Могут быть раненные, в толпе, в драке, по пьяни – что угодно. Фельдшер, если трезв, сбежал. Ему уж прошлого раза хватило. А пьяный – так и толку нет. К тому же Иван… Берем побольше лекарств и едем.
– Мама, я с тобой! – крикнула Надя.
Глаза у нее горели каким-то нехорошим огнем. Видимо при слове «бунт» и в ее голове заполоскались обрывки каких-то революционных видений, навеянных Корониным. Каденька поморщилась, но не возразила. Она, в отличие от большинства родителей, уважала не только свою свободу, но и свободу детей. Надя имеет право выбирать.
– Ты уверена? – только и спросила она.
– Абсолютно! – Надя тряхнула головой и бросилась собирать собственные лекарственные запасы.
Двух других сестер дома не было. Любочка ушла к подружке гадать, а скрытная по природе Аглая никому в своих перемещениях не отчитывалась.
– Я тоже поеду. Мне надо видеть, – сказала Софи с какой-то необъяснимой уверенностью.
Когда уже загрузились в сани, во двор вышла закутанная до глаз Вера.
– Я все знаю, – сказала она. – Я слышала. Его убить могут. Я должна.
– Вера! Ты с ума сошла! Нельзя! – закричали Надя с Софи. – Зачем?! Опомнись! Ты только оправилась! Ребенок!
– Я должна, – Вера упрямо сжала губы.
– Вера, это невозможно, – твердо сказала Каденька. – Я все понимаю, но просто, гляди – места нет.
Вера сделала два шага к саням и неожиданно легко, как кутенка, выдернула из них Айшет вместе с ее корзиной. Аккуратно опустила на грязный снег (Айшет встала на четвереньки и оскалилась), отобрала корзину.
– Я вместо нее поеду. Корзину таскать – невелик труд. Если хотите, править могу. Вы, Леокардия Власьевна, слишком поводья неравномерно дергаете, поэтому лошадь нервничает. Она быстрее бежать может. Скажете «нет» – пешком пойду. Или коня украду…
Каденька молча подвинулась. Софи выразительно похлопала себя по лбу. Вера улыбнулась ей смутной, окаменелой улыбкой. Всем троим эта улыбка напомнила инженера.
Левонтий Макарович читал Плутарха, пил чай и не сразу сумел понять, о чем говорит ему Айшет. Что-то смущало его, раздражающе кололо глаза, не давало уловить смысл слов. Сосредоточившись, он понял причину своего беспокойства: впервые в жизни он видел Айшет без корзины. Это был явный непорядок. Что-то случилось.
Девочка говорила едва слышно, глядя в пол.
– Что?! – раздраженно переспросил Златовратский. – Когда? Куда поехали? На прииск? Кого лечить? Да говори же ты внятно!
Постепенно картина прояснялась. Господин Златовратский отшвырнул Плутарха, вскочил с кресла, уронив на пол плед, которым прикрывал колени.
– Но это же опасно! Почему Каденька не сказала мне?! Одни женщины?! Она должна была… Я непременно… А ты почему здесь?! Ведь ты же должна… – с внезапным подозрением спросил он у Айшет.
– Меня не взяли, – с обидой ответила девочка. – Вера мою корзину забрала. А про вас Леокардия Власьевна сказала: нечего беспокоить, все равно с него толку нет…