— Наверное, нелегко думать, что потратил такую уйму жизни впустую?
— Впустую? Вот уж нет, теперь точно знаю, что нет. А что до моей жизни… то, кому как ни тебе знать, на что я ее потратил. Ведь это ты отобрал ее у меня.
Зверь как-то вдруг перестал раскачиваться и, остановившись на каком-то смутном ощущении, не сразу заговорил, устремив потухающий взгляд куда-то поверх отделившей его от тьмы, подрагивающей световой завесы.
— Знаешь, меня иногда, как вероятно, и всякого неглупого человека, — сказал он, обращаясь все еще, по-видимому, к Охотнику, хотя, на самом деле, мало занимаясь его присутствием, — посещает мысль о призрачности, ну, или, скажем так, зыбкости жизни. И вот, когда я особенно отчетливо перестаю ее ощущать — как например, сейчас… Надо сказать, со мной что-то подобное бывает не часто, и тебе повезло застать меня врасплох… то тогда… то… о чем бишь, я?
Да, сейчас я готов думать, что только твой нездоровый бред мог породить это мерцание, эту зыбь… эту полуявь, в которой обречены существовать все мы — фантастические и вместе живые персонажи твоих снов. Только ты, ты, один, неприкаянный и непреклонный в своем сумасшествии, мог выдумать всю эту нелепую и непредсказуемую картину, где я нахожу себя, тебя, Гиббона, какого-то оборотня, который будто бы убил твою странную женщину, а ты не в силах ни забыть, ни вспомнить ее. Ведь это ты наш создатель и избавитель в конечном счете. Роль для тебя завидная, не находишь?
Так вот, я один из всех, может быть, догадался, что представляю собой всего лишь феномен твоего бедного мозга, а это само по себе, согласись, одно уже может служить для меня достаточно тяжкой карой. Но даже в бреднях ты проссчитался. То, что ты придумал, рассыплется, как карточный домик. В твоем мираже мы даже менее долговечны, чем в реальности. Пускай сейчас я говорю с тобой только потому, что ты загодя придумал нашу встречу, расписав заранее каждую фразу. Это ничего не меняет. Ты выдумал посредственный сюжет, заставив нас совершать вещи, почему-либо желанные тебе, но немыслимые в нашей настоящей жизни. Беда в том, что я уже начал сомневаться, была ли она, эта настоящая жизнь. Потом, разумеется, как это всегда бывает, призраки оживут, вырвутся из-под власти своего творца и примутся жить по собственным законам, как будто по-настоящему. И так же, как будто по-настоящему, то ли исчезнут вместе с тобой, то ли, как будто продолжат свое мнимое бытие уже без тебя. Как будто… какое правильное словцо.
VII
Зверь снова тяжело навалился на заскрипевшую под его руками столешницу и снова ухмыльнулся, скривив рот, словно только что раскусил сочный лимон.
— Нда, занятно все это, — обронил он, — занятно…
Охотник настороженно сощурился.
— Если бы ты был моим бредом, я бы давно нашел средство избавиться от тебя, — сказал он, с беспокойством вглядываясь в осунувшееся лицо врага.
Его внезапное и как всегда непредсказуемое отклонение в какую-то странную область, не на шутку встревожило Охотника. Поневоле он заподозрил в этом, невидимый пока что, подвох. «Здесь что-то не так», — подумал он, а вслух добавил:
— В любом случае, наяву мы, или уже нет, тебе не лишним будет узнать кое-что. Хотя бы под видом горячечного бормотания. Можешь не сомневаться — если бы не смерть твоего стряпчего, которую ты конечно, сам и подстроил, то завтрашней ночью, в назначенный тебе час луны, я бы изжил тебя, навсегда уничтожил для здешнего мира. И тебе больше никогда не пришлось бы говорить со мной на одном языке и выводить все эти замысловатые гипотезы. Я бы вернул тебя туда, где твое настоящее место — в звериное логово.
— А, так вот чего ты добивался столько лет.
Зверь пырнул Охотника кровянисто блеснувшим взглядом и на сей раз с приметным интересом задержал его на несколько долгих секунд. Охотник почувствовал, как тупая боль где-то под черепом отозвалась на этот удар. Он с трудом признался себе в это мгновение, что все время, пока видел перед собой врага, непрерывно, до изнеможения боялся его, изо всех, скудеющих поминутно, сил пытаясь отодвинуть от себя свой страх. И, надо сказать, ему это неплохо удавалось до тех пор, пока Зверь случайно, совсем будто бы невзначай, не напомнил теперь, какая неизъяснимая сила скрывается за его видимой оболочкой, разомлевшей в пьяном томлении, но такой же обманчивой, как и само хранимое под ней естество.
— Я добивался и почти добился, — проговорил Охотник, сжимая задребезжавшие зубы. Сейчас его лисий оскал должен был вывести из сомнения даже Зверя. — Но, можешь представить, твое исчезновение — самое малое, чего я хотел. Твоя смерть была бы слишком малой карой за мою сгоревшую жизнь и за… за все, что в ней было. Я всегда мечтал прежде, чем уничтожить, увидеть, как тебя поразит страдание, подобное моему, потому что, только узнав в тебе сходную боль, я мог бы считать себя отомщенным. Ничто другое не могло меня удовлетворить совершенно. Я думал, что твой человеческий облик располагает к человеческим чувствам, и год за годом с затаенной, бешеной надеждой высматривал, не промелькнет ли в твоей жизни ну хоть крошечное подобие моей боли, не затронет ли, ну хоть что-то твое сердце так, что оно сожмется от муки, подобной моей собственной. Надеялся, ждал, но так и не дождался. Ты всегда оставался чужд подлинно человеческому. Не знаю, избегал ли ты его с намерением, или оно бежало тебя, потому что не совмещалось с твоей потусторонней природой. Так или иначе, у меня уже не осталось времени ждать. Пришлось остановиться на малости — удалении тебя из нашего мира в твой, где тебя, конечно, не уязвит никакая душевная пытка.
— Странная откровенность, — процедил Зверь сквозь зубы. — Но, может, тогда, коль скоро уж отступать тебе все-равно некуда, сделаешь мне удовольствие и сообщишь, в чем же, собственно говоря, твой диковинный прием, и как это вы с Соломошей собирались уничтожить меня для всего человеческого. Что и говорить, цель благородная, одобряю. Надо полагать, и со средствами затруднений не стало?
За его усмешкой, Охотнику почудилось искреннее любопытство, даже смутное нетерпение. И это заставило его снова насторожиться. «Что это с ним, уж не заманивает-ли он меня в ловушку? Для чего притворяется? Или что-то пронюхал, и теперь отводит подальше от своей раны, пока я не разгадал, что же она такое?» Последнее показалось Охотнику самым соблазнительным, но он предпочел не открывать раньше времени слишком неверные козыри.
— К этому я и веду, — прохрипел он. — Ты узнаешь и согласишься, что был у меня в руках. И может, еще будешь. Кто знает? Я… всего-навсего подговорил Гиббона вынуть из земли нож. Да, да, — повторил он, заметив, как напряглось скованное в какой-то непонятной гримасе, лицо Зверя, — я узнал об этом твоем тайном ужасе. Ты остался бы навсегда зверем, кем, по-моему, не переставал быть. Я сделал бы это сам, если бы только смог, но… но ты оказался предусмотрительней, чем я мог думать. Ты заразил и меня, чтобы уже никто вовек не смог добраться до старой кощеевой иглы — того проржавевшего клинка, что торчит перед твоим камнем. Да, я узнал о нем. Я вообще много чего узнал, предугадал, но, кажется, все-таки упустил главное. Забыл, что по своей здешней профессии — ты шулер, возможно, выдающийся.