Читать интересную книгу Обрученные судьбой (СИ) - Струк Марина

— Крест… крест… — шептала Ксения. Она не понимала, где она и кто так настойчиво дергает ее за одежды, словно призывая взглянуть на него. Слышала только женский голос из прошлого, что повторял снова и снова: «…блудница вавилонская! Грешница, предавшая свой народ из-за бесовской маяты! Нет тебе места в моей обители, недостойна та, что свой крест предала, свою веру и свой народ презрела, остаться в этих стенах святых. Недостойна крест святой носить! Кровь на тебе! Кровь! Кровь!»

А потом голубое небо сменилось темным сводом брамы, и снова возникло над Ксенией, только ограниченное по периметру высокими стенами и крышей Замка, зашумели люди вокруг нее. Она слышала крики, но ее не интересовало, что происходит. Совсем. Какое-то странное оцепенение охватило ее, когда порвался тонкий шнурок, соскользнул с шеи.

«Недостойна крест святой носить! Недостойна…»

Кто-то зарычал прямо у Ксении над ухом, на миг даже заглушив женский голос, и рык этот был наполнен такой ярости и боли, что проник даже в помутненное сознание. Ее куда-то понесли, что-то шепча в ухо успокаивающе, и она попыталась даже попросить о том, чтобы голос в ее голове смолк, не мучил ее, но не смогла. Только прошептала едва слышно:

— Крест… недостойна…крест мой…

— Что? Что, моя драга? — ответили ей откуда-то издалека. А потом закричали громко, заставляя ее поморщиться недовольно. — Она вся горит! Езус! Магда! У нее горячка!

Веки стали таким тяжелыми, будто каменные, и Ксения не стала сопротивляться дреме, что вдруг навалилась на нее, прижимая к перине, в которой вдруг она оказалась. И Ксения закрыла глаза, проваливаясь в спасительную черноту, надеясь, что придет сон, и этот голос замолчит, не будет теребить ей душу.

Приходили разные сны. В одном из них она спускалась в ад — жаркое место, полное всполохов огня и черных теней, скользящих вокруг нее. Теперь она была беззащитна перед бесами, что кружили вокруг, против зла, что хотело взять ее душу. Без защиты святого распятия — она была слаба и открыта.

И Северский. Он был там, среди пламени. Выжидательно смотрел на нее. Шрамы на его лице и шее были отчетливо видны в свете огня.

Яркое пламя ослепляло, и она прикрывала глаза рукой, а когда опускала ладонь, снова и снова возвращалась в скит, объятый огнем, полный смерти и насилия. И неизменно перед глазами падал вниз крест, сгорая вместе с останками церкви греческой веры.

— Нет! — кричала она тогда в голос, падая на колени. — Прости меня, Господи, прости, грешную, за любовь мою! Не могу я…! Не могу!

В другом сне кто-то тянул к Ксении руки. Мокрые и холодные руки. Утопленницы в венках из темных водорослей и белых цветов, что росли на воде. Речные девы, что скрывались в глубине вод от человеческого взгляда, карауля очередную жертву, чтобы утянуть ее на дно.

— К нам! Иди к нам! — шептали они ей громко, тяня к себе в темные воды. — Ты должна быть с нами!

Ксения визжала в голос, отбивалась от этих рук, отталкивала от себя их, путаясь в их мокрых рубахах. А он накидывали на нее полотно, укутывали в него словно в кокон, тянули с собой на дно. Она задыхалась, билась, пыталась разорвать полотно, но руки слабели, не подчинялись ей.

— Не надобно! Прошу! Не надо! — плакала Ксения тогда в голос, но полотно не убирали, только ласково проводили ладонями поверх мокрой ткани, успокаивая ее.

А однажды вдруг привиделся батюшка. Он сидел в саду под грушевыми деревьями, на лавке, что выносили из светлицы для того, чтобы насладиться солнечным днем в прохладной тени густой листвы. Летник был расстегнут на груди, открывая взгляду тонкое полотно рубахи и нательный крестик в вырезе, прямо под широкой бородой боярина.

— Ксеня моя, — улыбнулся Никита Василич и поманил ее к себе. Ксения сорвалась с места и подбежала к отцу, упала на траву возле него, положив голову на его колени, как сиживала в вотчине, бывало. На светлые пряди волос опустилась сухая ладонь отца, провела ласково, и Ксения едва сдержала слезы, уткнулась лицом в ткань летника отца. — Ксюня ты моя! Что ты слезы роняешь из очей своих ясных? Что за горюшко на Ксенюшку мою навалилось? Котя поцарапал белые ладошки сызнова? Али кто обиду какую нанес?

— Я, батюшка, крест потеряла свой нательный, — сгорая от стыда, призналась Ксения, а потом подняла глаза, взглянула на морщинистое лицо отца, наслаждаясь теплом отеческой ласки, светом его глаз, что так лучились сиянием.

— Ох, беда-то, Ксенюшка, крест-то нательный он шибко нужен, — покачал головой Никита Василич. А потом вдруг снял с груди свой крест, протянул его на ладони дочери. Та удивленно взглянула на отца. — Бери, моя хорошая, бери, — кивнул тот. — Тебе он нужен, а мне нынче ни к чему уже. Мне уже и так благость великая.

Ксения почувствовала, как сдалось тревожно сердце, прижалась всем телом к коленям отца, зарыдав во весь голос. Ей вдруг стало ясно, о чем он говорит, но ее разум отказывался принимать эту страшную истину.

— Не плачь, Ксенюшка, слез впереди еще много будет. Много худого ты сотворила. Покаяться должна в том, не держи в себе это зло, поведай о нем. Пусть не служителю церковному, а ему расскажи. Не держи в себе то. От черноты тайн все зло, — Никита Василич погладил снова ее по волосам, пытаясь унять рыдания, что сотрясали тело дочери. — Возьми распятие, милая, возьми, Ксеня. Не бойся. Твое оно. Не мое. Погляди сама.

И верно — на ладони отца лежал не его нательный крест. Тот был широким, из чистого золота, с пятью рубинами. Этот же был явно женский — тонкий серебряный, украшенный сканью и камнями бирюзовыми.

— Он сохранит тебя от бед и зла, от людей злых, что стоят подле тебя, — проговорил отец. — Не бери креста из рук незаложного. К худу то только. Возьми этот, Ксенюшка, золотко моя, рада моя, — Ксения несмело протянула руку и обхватила пальцами серебряное распятие, сняла его с ладони отца. — Вот и славненько. Покоен я ныне за тебя, моя доченька. Только то и желал — чтоб увидеть тебя, чтоб слово сказать тебе свое. Ты верна себе будь, моя милая. Душе своей, сердцу своему. До конца верна. Тогда и покой придет, и лад. Запомнила, Ксеня? Сердцу своему верна будь… Ксенююююшка…

Она открыла глаза и не сразу сообразила, отчего над ней ткань бархатная, испугалась сперва, что в гробу уже лежит, схороненная навеки под землей. Заметались руки по постели, сорвался с губ легкий крик, пробудив и девиц, что задремали в креслах, и Владислава, что всего на миг сомкнул глаза, уронил голову на постель возле руки Ксении.

— Тихо, тихо, драга, — тут же прижал он ее к себе, ладонью ощупав через растрепанные волосы лоб.

Сухой и теплый. Горячка, терзавшая Ксению последние несколько дней, наконец-то отступила. Она прижалась к нему всем телом, как во сне прижималась к отцу, обхватила его руками, не обращая внимания на девиц, что радостно зашушукались у камина. А потом вспомнились слова отца, его дар. Последний, она знала это, ощущая, как тяжелеет душа от потери, что случилась где-то там, в землях Московии.

— Мой батюшка, — разрыдалась она, поднимая глаза на Владислава. — Я осиротела… осиротела.

Он не стал с ней спорить, полагая, что она вспомнила один из кошмаров, что мучили ее эти дни. Просто прижал к себе, позволяя выплакать свое горе на своем плече, гладя ее по спутанным волосам. Владислав и верил, и в то же время сомневался в правдивости ее слов. Как можно почуять смерть за сотни верст? Хотя ведь на краю была недавно, между тем миром и этим…

Выплакав свое горе, Ксения вдруг снова провалилась в сон, но Владислав впервые со спокойным сердцем покидал ее спаленку, зная, что этот не горячечный, добрый сон.

Впервые за последние и он мог позволить себе отдохнуть, провалиться в глубокий сон, а не чуткую дрему, упасть в перины, а не ютиться у кровати Ксении, скрючившись в три погибели. Но проснулся по первому звуку (в камин подбрасывал поленья слуга), опасаясь, что Ксении стало вдруг худо.

Но нет, она сидела в кресле в своих покоях, положив голову на спинку, прикрыв глаза, а стоявшая позади служанка аккуратно разбирала пряди, спутавшиеся за время болезни, расчесывала их аккуратно гребнем. Бледность, тени под глазами и выдающиеся скулы, появившиеся от болезненной худобы. Ничего, со временем эти следы недавней горячки уйдут, и Ксения снова будет сиять своей красой, будто солнышко.