ответить — кратко или пространно, однако в любом случае достаточно содержательно. Но я не отвечаю ей. Я проявляю элементарную невежливость и тем, наверное, усугубляю распространенное мнение о писателях, как о людях, которым не интересны простые смертные, живущие внизу, у подножия Парнаса. Я не отвечаю Марии, обрывая начинавшуюся было переписку, повторяя еще раз то, что уже совершил однажды — тогда же, когда вернулся в Москву после знакомства с Марией.
Вскоре после этого возвращения я получил письмо от нее, и оно меня испугало. (Письмо пока не обнаружено. Раскопки, проведенные мною в культурном слое 1067 года, не дали результатов. Вообще, письменные источники того периода весьма малочисленны и плохо сохранились.) Это было очень милое девическое письмо, сквозь наивные строки его проступала надежда — безотчетное желание, чтоб кто-то был, чтоб о чем-то мечталось и чтобы что-то при этом чувствовалось, хорошее и неведомое. Уж конечно, я сумел бы писать ей красивые письма, даже и находясь в положении, когда ничего неведомого и безотчетного испытывать уже не мог, как бы того не желал. Но как неведомого, так и хорошего в возникающей переписке тоже ничуть не таилось. Девочка же ко мне потянулась — самую малость, да только в девятнадцать-то лет много ли надо, чтоб разыгралось воображение! Вы слишком мало знаете обо мне, намного меньше, чем я о Вас, мне тридцать лет, у меня жена и пятилетний ребенок, а о любовнице, чтобы не оскорбить, Мария, Вашей невинности, упоминать не буду, тем более что она, любовница, дрянь, и мне надо еще набраться только чуть-чуть силы воли, чтобы с нею порвать окончательно, а также двухкомнатная квартира, и все мы очень счастливы, я приступил уже к литературной работе, и когда выйдет в свет моя первая книга, выполню свое обещание и пришлю ее, она напомнит Вам о нашем необычном знакомстве.
Вот так, прекрасная Мария, примерно так я написал, и она оказалась настолько догадливой, что не ответила мне, молодчина, разумная девочка. И переписка оборвалась, и проходят тридцать три с лишним года, я шлю во исполнение обета книгу про Старого Музыканта (моя первая книга, не путать с последней, про Великого Композитора, которую я в недавние майские дни собственноручно преподнес Марии), получаю маленькую записку (см. приведенное выше «Здравствуйте, /…/!» и далее) и решаю не отвечать.
Вы спрашиваете, Мария, что у меня нового? Подробно ответить трудно, Вы слишком мало знаете обо мне, столько же, сколько я о Вас, мне тридцать четыре года, у меня новая жена и восьмилетний ребенок, а о любовнице не упоминаю, потому что ее почти забыл, тем более что она дрянь, и мне надо еще набраться только чуть-чуть силы воли, чтобы забыть ее окончательно, а также новая трехкомнатная квартира, и все мы очень счастливы, я приступил к работе над новой, четвертой, книгой, но я Вам больше ничего нового не пришлю, чтобы ничто не напоминало Вам о нашем старом знакомстве.
Примерно так я решаю не отвечать Марии, и она опять оказывается догадливой, и переписка снова обрывается.
Кроме заботы о Марии, мое невежливое поведение отразило также заботу о моем литературном деле. Я не скажу всей правды, если не добавлю, что руководило мной не в меньшей мере, чем этическое чувство по отношению к чистой, юной девушке, также и профессиональное, достаточно эгоистичное писательское желание. Сразу же после встречи с Марией задумал я написать о нашем знакомстве, но некое чутье подсказывало мне, что для сего неясного замысла продолжение знакомства не станет чем-то животворящим. Ведь маячившая в моем воображении идея была эфемерной, зиждилась, в сущности, на основах надматериального толка, и эта эфемерность легко бы перешла в противоположное себе, в грубую материальность, если бы Действительность, Жизнь и Быт, явленные мне при знакомстве с Марией в необходимом согласии с Прекрасным и Возвышенным, стали бы таковое согласие нарушать и заполнять собою все большую часть пространства, из которого должен был нарождаться рассказ о встрече с Марией. В мире, переполненном реалиями, отягощенном подробностями бытия, земными характерами и обыденными отношениями, нежному эмбриону замысла оставалось бы или погибнуть, или развиться в ублюдка. Почти интуитивно, призвав в союзники мораль и естественный страх обывателя, я дважды не позволил этому случиться — я дважды не позволил, чтобы знакомство с Марией продлилось в какой бы то ни было форме. И благодаря этому Мария, потерянная для меня, втайне тревожила воображение, замысел втайне желал воплощения — в неизвестных мне сферах обитался все долгие годы Возвышенный Образ, и ныне наконец, в эпоху моих Великих Прощаний, пришел его час!
Я выехал в Ленинград, намереваясь там исполнить в кругу друзей и знакомых классический романс «Для берегов отчизны дальной я покидаю край родной». Незадолго до этого я пел его в Вильнюсе, и романс нашел сочувственный отклик в сердцах моих слушателей. Я настолько сжился с ним, что ночью, просыпаясь на мгновенье и переворачиваясь с боку на бок, бормочу, как свидетельствует жена, свое любимое «Я покидаю край родной». Вероятно, мне следует здесь объясниться по поводу слов романса, предупреждая упреки в неверном цитировании: в известном классическом тексте — глагол прошедшего времени и в женском роде, а местоимение не первого, а второго лица, там также не «край родной», а «край чужой». Относительно глагола и местоимения скажу, что легкие, так сказать, перемены, подобные произведенным мною, вполне допускаются романсовой традицией, тесно связанной с фольклором, который обычно не сковывает исполнителя догмой письменного первоисточника, тем более если исполнитель желает усилить в звучании романса оттенок личного, интимного. Что касается замены эпитета «чужой» на «родной», то здесь я и вовсе не погрешил. Утверждаю это, держа перед собой растрепанный однотомник автора многих и многих романсов и песен, изданный в 1935 году под редакцией романсоведа Б. Томашевского. С этой книгой я прожил всю жизнь, и хотя каких только изданий сего автора ни побывало у меня в руках, с растрепанным однотомником я не расстанусь, так что на моей сентиментальности государство заработает десятку в виду пошлины, ежели высокая поэзия слов «Я покидаю край родной» окажется в полном согласии с низкой прозой реальности. Повторяю — «родной», так как (см. примечание на стр. 830 однотомника) «в первоначальной редакции первые стихи читались:
Для берегов чужбины дальной
Ты покидала край родной…»
Таким образом, при исполнении романса я лишь использую в первой строке вторую редакцию, а во второй строке — редакцию первую, сознавая, разумеется, что, такой подход довольно спорен. Однако трудно спорить