Перед внутренним зрением проносились лица, вспоминались имена, фамилии, должности — и все отметались. По самым разным причинам, но отметались. Пока не остался только один.
— Телепат, — беззвучно прошептал Стас.
Как там его звали? Лешка упоминал, когда рассказывал о своем расследовании. Человек, которого называл своим наставником и учителем покойный Кирилл Бекасов. Покойный, между прочим, именно благодаря своему «учителю».
Дориан.
Мог ли он найти общий язык с Черкановым? Глупый вопрос. Конечно же, мог. Общий враг — это, знаете ли, очень неплохо сближает.
Защелкали замки, дверь распахнулась. Двое тюремных охранников с автоматами встали по обе стороны узкого проема, в камеру вошел еще один. Стас без лишних понуканий вскочил, повернулся спиной, завел руки за спину. Его уже водили на допрос, и он быстро усвоил, что надо делать, чтобы не получить лишний раз по почкам ни за что.
Защелкнув наручники, охранник повел Ветровского по коридору, потом по лестнице. Запнувшись о ступеньку, Стас едва не упал, дернулся, пытаясь сохранить равновесие, — горло, охваченное тонким электроошейником, ожгло болью.
Обернувшись, он увидел нацеленный на него плазмер.
— Шаг в сторону расценивается как попытка побега, — предупредил конвоир, показывая зажатый в левой руке пульт управления наручниками.
— Прыжок на месте — как попытка улететь, — удивляясь самому себе, пошутил молодой человек, но конвоир даже не улыбнулся.
— Лучше не нарывайся. У меня сыну десять лет, и я таких, как ты, собственными руками бы давил! Еще раз рыпнешься — разряд будет сильнее. Тебе не понравится.
Стас вздрогнул. Он до сих пор не смог осознать в полной мере, в чем именно его обвиняют. Это не укладывалось в голове, оставаясь за гранью восприятия.
— Я не…
— На допросе будешь оправдываться. — Конвоир несильно, но болезненно ткнул его дулом плазмера в шею. — Давай шагай.
До очередной тяжелой двери Стас шел молча. В голове было пусто и очень холодно. Он даже не боялся — отчетливо понимал, что если обвинение не удастся опровергнуть, то он найдет способ до отправки на место отбывания наказания покончить с собой. С таким приговором все равно не живут. Мысль о смерти не пугала — страху просто не было места в отчужденном безразличии, охватившем юношу.
Допросная комната, куда его привели уже двое конвоиров, оказалась просторной, даже очень просторной — с порога невозможно разглядеть тонущие в темноте стены. В центре комнаты — стол, заваленный бумагами: почему-то электронные системы здесь не в чести. Кроме бумаг, на столе лампа на гибкой металлической ножке. Сейчас свет от нее падает на гладкую столешницу, но Стас от порога уже увидел, как безжалостный яркий луч ударит в лицо, по глазам, ослепляя, не давая сосредоточиться, мысли станут путаться, и в его лепете дознаватель услышит только то, что ему нужно услышать. А Ветровский подпишет, не читая, потому что глаза будут слезиться, и он даже не увидит, что же записано «с его слов».
Стаса усадили на металлический стул, стоявший в метре от стола. Расцепили наручники за спиной, но тут же завели руки за голову, зафиксировали запястья на спинке стула. Звонко лязгнули ножные крепления — допрашиваемый не должен иметь ни малейшей возможности сдвинуться с места.
Конвоиры проверили крепость фиксации и вышли, оставив обвиняемого наедине с его страхами, оправданиями, мыслями, просьбами. Правда, у Ветровского не было ничего из вышеперечисленного, но кого это волновало?
Время ожидания тянулось липкой патокой. В комнате было жарко, Стас чувствовал, как струйка пота стекает вдоль позвоночника, как с каждой минутой становится тяжелее дышать, воздух кажется спертым и тяжелым, а затекшие от неудобной позы мышцы болят все сильнее.
«Они что, решили оставить меня здесь умирать от недостатка кислорода?»
Паническая мысль все же пробилась сквозь щит безразличия к собственной судьбе, заметалась, распространяя удушливые волны предательского страха. Юноша боролся с желанием закричать — даже не позвать на помощь, а просто напомнить, что он здесь есть. Нет, он бы обязательно закричал — если бы не понимал, что именно этого от него ждут.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Прошло еще несколько минут, а может, часов. Стас сидел, запрокинув голову, дышал редко и глубоко. Когда щелкнули запоры на двери, а в комнате резко посвежело, он медленно выпрямился, насколько позволяли фиксаторы, и внимательно посмотрел на вошедшего.
Дознаватель обладал такой внешностью, что, встреть его Стас, допустим, завтра в камере — он бы его не узнал. Не красавец, не урод. Волосы не светлые и не темные, средней длины. Правильные черты лица — но словно бы карандашный портрет слегка потерли ластиком по всем линиям. Про людей с таким типом внешности часто говорят — «идеальный шпион». Ветровский раньше не думал, что они действительно существуют — по крайней мере, он ни одного не встречал. А сейчас понял — встречал, и неоднократно. Просто не замечал. С такого человека взгляд соскальзывает, как ртуть, его не видишь, даже стоя напротив, его не запомнишь, не узнаешь на фотографии, не найдешь в толпе «встретимся у выхода из метро».
Словом, почти что «человек Шредингера», с той лишь разницей, что жив-то он жив, но вот существует ли? Он есть — и в то же время его как будто бы и нет.
«Человек Шредингера» пересек допросную, остановился перед столом и уставился на Стаса с видом «Что вы здесь делаете?».
— Фамилия, имя, номер дела, предъявленное обвинение, — проговорил он со странной интонацией: вроде бы и не спрашивал, но в то же время как будто бы сам не знал.
Ветровский еще раз глубоко вдохнул, выдохнул и в упор посмотрел на дознавателя. Издевается? Непохоже. В глубине души медленно поднимало голову что-то знакомое, прежнее, что-то, что он очень хотел забыть.
— Ветровский Станислав. Номер дела не знаю. Обвинение тоже.
— Вас не могли задержать, не указав, за что.
— Значит, я не помню, — равнодушно сказал Стас.
— Что ж, найдем по фамилии, — столь же равнодушно пожал плечами дознаватель, садясь за стол.
Разумеется, дело лежало прямо перед ним.
Разумеется, сначала он перебрал обе стопки бумаг.
— Что ж, Станислав Вениаминович, приступим. Вам предъявлено несколько разных обвинений. Первое, основное — педофилия, действия сексуального характера по отношению…
— Я знаю, что такое педофилия, — перебил его Стас. — Я не делал никогда ничего подобного. Слышите, никогда!
— Вот и хорошо. Но я все же продолжу. Тревожный сигнал поступил из детского дома номер три, от…
— Завуча, — снова перебил его молодой человек. — Анны Ивановны Сухаревой.
Дознаватель оторвался от изучения дела и неодобрительно посмотрел на Ветровского.
— Верно. Согласно ее заявлению, вы обманом добились возможности проводить время наедине с детьми, выдавая себя за члена некоей организации, которая якобы занимается благотворительностью.
— Во-первых, я действительно…
— Станислав Вениаминович, будьте любезны — помолчите и дайте мне прочитать дело. Должен же я знать, в чем вы виноваты. — Уголки губ мужчины чуть раздвинулись. Вероятно, это должно было обозначать улыбку, вот только получилось не очень похоже.
— Я ни в чем не виноват! — Стас себя уже почти не контролировал.
— Неужели? — Теперь дознаватель улыбнулся шире и даже немного искреннее. — Вот совсем-совсем ни в чем не виноваты? Что ж, я это проверю и разберусь. А вы все же помолчите.
Поняв, что перегнул палку, юноша умолк. Сидел напряженный, натянутый, как тетива лука, и не отводил взгляда от «человека Шредингера».
— Итак, с целью убеждения администрации в собственной добросовестности и усыпления их бдительности вы даже произвели в здании детского дома косметический ремонт и приобрели некоторые необходимые вещи. Далее вы получили право проводить для детей праздники и даже организовать в детском доме кружки-студии. Завоевав, таким образом, доверие администрации и расположение детей, вы…
Стас сидел, не шевелясь и даже не дыша. Он не мог слушать этот фантасмагорический бред — но и не слышать его был не в силах.