— Пей и ешь. Тебе нужно восстановиться, — тихо сказал Коста. Он сидел на подоконнике, вертел в пальцах оставленный Эриком плеер. Кровь с тела и крыльев он уже стер.
— А ты?
— А тебя не смутит необходимость пить кофе, сидя рядом с тем, кто только что на твоих глазах порубил на куски четверых людей? — резко и даже почти что зло спросил он. Но Катя расслышала в его голосе боль.
— Не смутит. Они… наверное, они заслужили свою участь.
Он спрыгнул с подоконника, подошел, сел рядом.
— Выпей и съешь хотя бы пару кусочков. Поможет.
— Прости меня…
— За что?
— За то, что испугалась… — Она зябко поежилась, обхватила обеими руками горячую чашку. — Это не из-за тебя… то есть я не… Нет, не так. Я не изменила своего отношения к тебе. Я просто испугалась, я никогда не видела столько крови и… не видела, как выглядит разрубленный пополам человек или человек без головы, и передо мной никогда не падали отсеченные руки…
— Я убил их так, как было наиболее целесообразно. Не подумал, как это выглядит со стороны, — стараясь, чтобы это прозвучало как можно равнодушнее, сказал Коста.
— Прости меня… — тихо повторила она. — Прости…
— Подожди… мы не о том говорим. — Он сжал пальцами виски, помассировал. — Ты не должна извиняться… Вообще, что ты делала в таком районе поздно ночью?
— Я бабулю навещала. Она не в ладах с моими родителями, отказалась переезжать в более престижный район, чтобы не быть им обязанной… с ней только я общаюсь. Пока чай пили и разговаривали, как-то время быстро пролетело, я поздно спохватилась.
— Почему не вызвала такси?
— Да я всегда от нее на метро ездила, так проще и быстрее…
— Зато на такси безопаснее. Не делай так больше.
— Хорошо…
Несколько минут прошли в молчании. Потом Катя вдруг сказала:
— Помнишь Стаса Ветровского?
Еще бы он его не помнил!
— Разумеется.
— Его арестовали вчера. За педофилию и что-то там еще.
Коста приподнял бровь:
— Ты в это веришь?
— Не знаю…
— Не верь. Такой идеалист, как он, скорее удавится, чем тронет ребенка. Я встречался с ним и кое-что понял.
— Его оправдают?
— Не знаю.
Она промолчала. Он — тоже.
Прошло еще минут двадцать, кофе остыл, коньяк закончился.
— Коста… можно спросить?
— Конечно.
— Если бы там, в переулке, была не я, а какая-нибудь другая девушка — ты бы все равно их убил?
— Да. Но так, чтобы она не увидела крыльев. Это моя работа — убивать.
— Как это случилось? Ну, в смысле, как ты стал… так делать?
Коста глубоко вздохнул.
— Это называется «пришло время быть откровенным», да? — с усмешкой проговорил он. — Что ж, это должно было произойти. Хорошо, я расскажу. Но только если ты пообещаешь…
— Что?
А в самом деле, что? Никогда больше его не вспоминать?
— Ничего. Сама решишь, что тебе со мной делать. В конце концов, если кто-то имеет право убить меня за то, что я совершил, то это ты.
— Что ты такое говоришь, Коста?
— Сперва выслушай меня, а потом решай. Я родился в прошлом столетии. Сейчас мне около ста лет, может, чуть больше. Мой отец — один из пьяных моряков, которые изнасиловали мою мать. Она растила меня одна, денег в семье не было, а мне очень многого хотелось. Я не обращал внимания, чего ей стоило потакать моим капризам. Однажды она продала единственное свое украшение, золотое кольцо, чтобы купить мне модные джинсы, а я заметил, что кольца нет, только через месяц. Лет в четырнадцать я начал заниматься бандитизмом, и чем дальше — тем хуже. А в двадцать два я впервые убил девушку. Изнасиловал и убил, неумело, но жестоко. Мне понравилось…
Коста говорил долго и подробно настолько, насколько это было возможно. Говорил негромко и отстраненно, полностью погрузившись в воспоминания. Он даже не замечал, что по его щекам текут слезы.
— Она должна была стать тридцать восьмой и наверняка не последней. Но мне повезло, повезло так, как я не заслужил. Я до сих пор не знаю точно, кто она была, почему она пришла — мне никто этого не объяснил. Она заставила меня осознать, какая же я мразь. На протяжении всей жизни я сеял вокруг себя только зло, боль, страх, ненависть. Я не знал, что дальше делать. Хотел застрелиться, но… знаешь, умереть — это было слишком мало для меня. Я не заслужил даже смерти. И я должен был как-то искупить. Я бросил свои дела, уехал из Москвы в Питер. А по дороге в купе зашла она. И рассказала, что я могу встать на сторону тех, кто борется с такими, каким был я сам. Конечно же, я согласился.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Коньяк закончился… — прошептала Катя, глядя на бутылку.
— Хочешь еще? Впрочем, о чем я… конечно, хочешь. Я сейчас принесу. А пока… я хочу, чтобы ты это увидела. Ты должна понять, что я такое.
Комп включился совершенно бесшумно. Коста включил проецируемую клавиатуру, открыл папку с фотографиями. Запустил первый цикл снимков.
— Тридцать семь циклов, в каждом — пятнадцать снимков. Я вернусь через полчаса.
— Несмотря ни на что, ты не боишься, что я уйду, — несмело улыбнулась Катя. На экран она пока что не смотрела.
— Не уйдешь. Здесь нет дверей, а до земли — десятки метров. — Он вскочил на подоконник, оглянулся. — Просмотри снимки. Я прошу.
Он бросился в ночную тьму.
III
Одинокие волки и страшные звезды,
И остаться нельзя, и бежать слишком поздно.
Камера предварительного заключения — чуть больше двух квадратных метров. Метр восемьдесят на метр двадцать. Узкая койка, подобие откидного столика. Под койкой — ведро. И тяжелые, безликие, серые стены, крохотное зарешеченное окошко в стальной двери, низкий потолок. Самое время подумать о бренности всего сущего, а заодно — о своей собственной.
Стас лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. На гладкой поверхности взгляду даже зацепиться не за что — Ветровский считал бы мух, но и тех нет! А воображение пасовало.
Он сидел здесь уже не меньше суток. А может — и больше, как тут высчитаешь время, когда отобрали абсолютно все, что на нем было, включая белье, и заставили переодеться в серую тюремную робу?
Паника, страх, попытки доказать свою невиновность — все это осталось во вчерашнем дне. А может, позавчерашнем — кто теперь разберет? Сейчас Стас просто пытался занять себя хоть какими-нибудь мыслями, любым способом, но отвлечься от размышлений о собственной судьбе и, что страшнее, о судьбе Ордена.
С ним все было понятно. Он упустил врага, недоглядел, недооценил всю глубину и силу ненависти, что испытывал к нему Черканов. Стас точно знал, по чьей вине он здесь — тот взгляд в аудитории, когда его пришли арестовывать, не допускал иного толкования ситуации. Другое дело, что Ветровский даже примерно не мог предположить, каким образом Олег сумел такого добиться. Выдвинутые обвинения — не подозрения, а именно обвинения, соответственным образом подтвержденные и задокументированные, — это не нелепая попытка ленивого полицейского повесить на так кстати подвернувшегося парня убийство Вениамина Андреевича. Это тщательно проработанный план, подразумевающий неплохие связи, сложную предварительную подготовку, долгий сбор информации и кучу всего прочего, что вообще-то не по силам сироте-второкурснику, питающемуся в бесплатной институтской столовой. Такой план требует, помимо всего прочего, немалых денег — там заплатить за информацию, здесь дать взятку, тут купить с потрохами следователя, подписавшего не постановление о задержании, а сразу полноценный ордер на арест. Следовательно, вина уже почти доказана, суд — только формальность, не более.
Когда Черканов успел обзавестись необходимыми связями и деньгами?
И Черканов ли?
Вздрогнув, Стас принялся перебирать в мыслях всех тех, кому он и его Орден перешли дорогу. Кто мог оказаться на подобное способным? Нет, хотеть-то наверняка хотели многие, но кто располагал достаточными ресурсами для реализации такого плана?