Читать интересную книгу Август Четырнадцатого - Александр Солженицын

В этих переглядах с лица на лицо, в этих переходах из зала в зал, в этих переездах из городка в городок, счастливо играешь или несчастливо, смотрел ли на девушек только издали или купил итальянку на ночь, – вдруг создаётся, и не сразу, а потом, из отдаления, из раскидистого щедрого Киева, из сырого хмурого Петербурга, а теперь из замкнутой камеры, – ощущение, что то были золотые страницы твоей жизни.

А ты – и не ценил…

Если перебрать – что случалось, видел, чувствовал, мечтал, этот впитанный аромат удовольствий, во всех европейских поездках, курортном житье…

1906? – Мюнхен… Париж… Висбаден.

1907? – Ницца… Ментона.

1908? – Меран… Монтрё… Лейпциг.

1909? – Париж… Ницца… Монте-Карло.

1910, и даже в этом феврале, эту последнюю весну, – снова Лазурный Берег.

24 года – это жизнь короткая? Или даже длинная?

Если уметь…

Нет – играть дальше! И ставка – крупней, чем в залах приватной игры!

Обманывает Иванов? Подослан? Конечно подослан. Этим – выгодно так. Но не безвыгодно и Богрову.

Убыстряются движения между каменными стенами, благо никто не наблюдает.

Нет, не биться в стенки как баран. Нет, не подкоп и не подкуп.

Но – извилиною сильного ума.

Показания потеряют правдоподобность? – так и пусть вешают на охранку! Если уже всё равно связал своё имя с охранкой – почему ж не взять с неё ещё одну плату? Поможет – спасена жизнь! Не поможет – так всё повиснет на вас!

Да! Это и остался сильный ход: навесить себя на охранку!

Изобразить последовательное сотрудничество, какого и не было! Перемешать террор с охранкой, чтоб им не распутаться сто лет! И только возрастёт неизмеримо социальный эффект акта! Удвоенный удар по режиму: опорочить саму охранную систему – значит ещё раз ударить и по Столыпину! Дотянуться – ещё и с того света.

Для такой ещё новой большой цели – отдать и личную репутацию до конца.

Что было невозможней: сплести покушение из ничего? Он – сплёл, голыми пальцами!

Неужели же не проще теперь?

69

Раненый в сознании. – Облегчение первого дня. – Ничего не узнать, никого не дозваться. – Плаванье духа. – А Государь не шёл. – Следователь. – Коковцов. – Телеграммы. – Молебны. – И ни на каком пределе не кончаются наши замыслы. – Перебор по большим годам. – 3 сентября. – А Государь не идёт. – Обвалились леса, предсказал. – Будут ли наследники дела? – Похоронить меня в Киеве. – 4 сентября. – А Государь не идёт. – Как бы ринуться в Будущее! – 5 сентября. – Не пришёл. – Не нам Твой замысел весить. – Забытьё. – Последнее. – Доктор Афанасьев о Столыпине.

Глаза – всё в точку одну потолка, как позволяет тело. Нельзя на правый, и на левый плохо, а только всё время навзничь, придавленный в спину, как сразу был пришит к барьеру, и всё время ощущая невынутую пулю под лопаткой.

Первая ночь была грозная, смерть дышала в лицо, отказывало сердце.

А с утра отступило. Рана затаилась.

А сознание – полное, ясное, в свободном движении, как и положено быть всему духовному в нас. И уже не верится в смерть.

В зеркале – живая окраска лица, не помертвело. И температуры нет. И пронзающие боли первых часов опали (или это от морфия?), и тошнота упала, – и так хочется забыть о заботах тела, и жить одним духом и мыслью, – как легко бы!

Куда же попала главная пуля? Толкуют врачи, что – во Владимирский крест, и так ослабла, и изменила направление.

Изменила – к лучшему? Изменила – к худшему?

Толкуют, что нет кровохарканья, нет перитонита, это хорошо.

Больной, раненый сразу выбывает из числа взрослых, самостоятельных людей. Он теряет не только власть своего положения, но даже просто право человека знать о себе самом. Если бы от студенчества не знал латыни, не понял бы по недоговоркам врачей: пуля пробила диафрагму и разворотила печень.

Всё-таки не сердце, не горло, не умер враз. Не самое худшее.

Но и печень у нас одна.

Знают враги, что выклёвывать: печень.

Неужели – смерть?

Всё-таки – дотянулись.

А недоможная правая кисть – искалечена уже навсегда. Наверное, правой рукой заслонился.

Спросил, как раненый музыкант. Ничего серьёзного.

Хотя теперь не имело значения, но «интересно»: как же это произошло? как убийца мог попасть в театр? Эта загадка задевала вполне по-земному.

Впрочем, что стоило убить его все эти киевские дни, зачем театр?..

Какие они все полицейские! Искатели чинов и возвышений. Вот был Герасимов в Петербурге, в самые революционные годы, – сколько раз он беззвучно спас и царя, и Столыпина, и других. Террористы в отместку оклеветали его, а Курлов съел.

Курлова! – тёмного, путаного, себеумного, ничтожного, навязанного начальника всех полиций – сам не убрал, оставил его взбалмошную охрану, пожалел государевы чувства. Взглянуть бы ему сейчас в глаза!

Просил вызвать его. Не шёл, лукавый. Уехал праздновать вместе с Государем.

Да разве Столыпин имел ещё власть вызывать?

Да разве Столыпин и главою правительства имел когда-нибудь полную власть?

Как же просто оказалось: убили главу российского правительства – и никто даже не приходит объяснить.

Впрочем, первый день настолько прилично чувствовал себя – казалось, выберется из беды и ещё разберётся здоровый. Вполне земно шли мысли. И врачи не скрыли от раненого прочтённое в газетах: стрелял – агент Охранного отделения Богров.

Богров? Тот самый, о котором вчера и говорили? Секретный сотрудник, доносящий о террористах? Умопомрачительно.

Эти вопросы бы сейчас затравили, заелозили бы телом, если бы уже не всё равно: какая разница кто и зачем? Дотянулись…

На самом деле – дух плавал свободно и необидчиво. Мысль была ясна необыкновенно.

И Пётр Аркадьевич – ждал. Для важнейшего во всей жизни разговора.

Ждал.

Государя.

Вечером, едва привезли в больницу и наложили перевязку, – Столыпин тотчас, ещё до первого причастия, просил передать Государю: что готов за него умереть.

В первую тяжёлую ночь, когда смерть нависала, ждал его все часы.

Утром сегодня, когда стало легче, тем более ждал.

Столько было ему передать! О стольком предупредить! Сейчас Столыпин мог разговаривать с ним как никогда независимо и дополна.

Но день тёк, но день тёк – а Государь не шёл.

И знал, и знал же Столыпин своего Государя! И мог бы вспомнить, что даже и в день Ходынской катастрофы не был отменён бал у французского посла. И мог бы помнить, что для Государя ничего нет радостней и дороже военных парадов – а 2-го сентября как раз и идёт по распорядку главный военный парад, и далеко за городом, и согнаны десятки тысяч войск, – и как же может быть регламент нарушен.

Знал – а ждал.

И к вечеру 2-го сентября, когда Государь вернётся в город, – ждал особенно.

Но тот – не приехал.

И – безплодно прошёл самый ясный, невозвратный день сознания.

Неужели он не мог изменить распорядка торжеств – ни на мало?..

Неужели ему совсем не существенно узнать – о делах государства? О несделанном? О будущих опасностях? Перенять мысли умирающего? Весь план своей Реформы Пётр Аркадьевич хотел изложить Государю сегодня – как наследство. И убедить, и увлечь к исполнению.

Не в заслуги прошлого – не за то, что Столыпин победил ему революцию, восстановил здоровую страну, – но себе же на будущее! Себе же!

Ведь он сам не видит, как ещё заклинена Россия. И как вырываться ей.

А пришёл – следователь, какой-то мелкий. Допрашивал, записывал в протокол: как именно произошло там, в театре, как именно стоял министр и близ кого, как подошёл убийца и в какой руке держал…

А приехал, и врачи допустили, – Коковцов. Он уже стал временно исполняющий министр-председатель.

В две отставки не произошедшее, это произошло теперь: Коковцов – принимал пост.

Не противник. Но – узок в уме и в чувствах. Как углубить ему ум, как расширить сердце? Ему надо сердцем осмелеть, прежде чем всё это потянуть.

Почему – не Кривошеин?..

Государева воля.

Кое-что изложил ему. (Из первых: добиться у Государя заменить Сухомлинова, открывается сумбур в военном ведомстве.)

В незаполненный день приносил зато секретарь пачки телеграмм – со всех концов России пожелания выздороветь.

В час беды мы слышим эти клики друзей – и всегда с опозданием. Как дороже бы иметь одну шестнадцатую их рядом – но в минуты деланья.

И – телеграммы, и газетные сообщения об отслуженных молебнах, – особенно в церквах столичных навёрстывали молебнами. А местные – передавали образки, образки. И епископ черниговский привёз масло от мощей великомученицы Варвары.

Как любят на Руси эту чрезмерность. Да не взамен бы ежедневного дела. Легче отмолиться, трудней поддержать. Трудней – делать дело.

Столыпин и сам над собой постоянно знал – реющего, веющего, направляющего Бога.

И наипервыми своими усилиями стремился засыпать крестьянские закрома.

И неужели – уйти сейчас? Перед главной своей реформой?