Дело в том, что тихий интеллигентный Коля Левицкий был запойный алкоголик. Его стали замечать пьяным в конце работы, но от меня это скрывали. Оказалось, что однажды он уже лечился от алкоголизма в психиатрической больнице. И случилось несчастье: он шел ночью пьяный через парк, его избили, у него был перелом черепа. Лечили его полгода, я взял его в свою клинику, потом устроил в клинику неврологии. Его выписали, но у него пропадала память, снизилась работоспособность. Для полной поправки ему надо было лечиться два года, а главное — не пить. Я несколько раз говорил с ним об этом. Коля все понимал, благодарил, но… его опять видели пьяным. Это был случай типичной русской болезни — не укротимого ничем алкоголизма. Теперь я понял ту усмиренную дикость, то неуловимо болезненное, что мне показалось в нем при первом свидании! Как последнюю попытку повлиять на него я сказал:
— Сейчас же пишите заявление об уходе с работы. Даты не ставьте, но если вас увидят пьяным еще хоть раз — я сам поставлю ее, и тогда вам надо немедленно уходить.
Через какое-то время он снова был пьян, я поставил дату под его заявлением: — Уходите.
Интеллигентный Левицкий вежливо попрощался, благодарил за доброе к нему отношение.
Зловещее убийство
Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!..
(Ф. М.Достоевский «Преступление и наказание»)
Прошел год, и меня вызвали свидетелем в суд. Неподалеку от кафедрального собора Москвы, Елоховской церкви, в старом трехэтажном особняке — суд Первомайского района. Лестница узкая, крутая и грязная. По ней вверх и вниз быстро ходили люди с бумагами и портфелями. Другие люди толпились на лестничных площадках и нещадно курили. Дым собирался вверх и разъедал глаза. Двери в коридоры открыты, в освещении тусклых лампочек там стояли и ждали вызова группы свидетелей и родственников подсудимых. От недавно перекрашенных стен бил в нос тошнотворный запах краски на тухлой олифе. Все это смешивалось вместе и олицетворяло собой СУД.
Я ждал очереди быть вызванным и меня все время волновало неясное ощущение — будто я знаю всю эту обстановку и эту публику. Но ведь я здесь никогда не был. Откуда же мне знать? Вся обстановка и само судебное дело были для меня как будто иллюстрацией к чему-то хорошо знакомому. К чему? Что это за дело, на котором мне надо выступать свидетелем? Дело об убийстве: сын убил свою мать. Он не просто убил, а забил ее до смерти. Убийца — Николай Левицкий, бывший сотрудник моей клиники. И мне предстояло на закрытом суде описать прокурору образ страшного преступника, способного на самое гнусное дело — убийство породившей его матери. Я ждал очереди и думал, что ничего такого страшного никогда не замечал в тихом интеллигентном Коле. Тут могли быть только два объяснения: или он — случайный убийца, или все мы, обычные люди, потенциальные убийцы.
И внезапно я осознал, что напоминало мне и то страшное преступление, и само здание суда — все было поразительно похоже на описания в романе Достоевского «Преступление и наказание». И сам Левицкий во многом был схож с образом героя романа Родиона Раскольникова. Когда я это понял, то даже поразился: как мало изменились русские люди и вся обстановка их жизни за сто лет! История страшного преступления предстала передо мной как роман Достоевского, перенесенный в советское время.
Коля Левицкий женился, еще будучи студентом, на интеллигентной учительнице старше его на десять лет. Оба по бедности вынужденно жили с его родителями, в одной комнате коммунальной квартиры. Родители, малообразованные люди, были запойные алкоголики и передали эту болезнь своему сыну. Однако под влиянием жены Коля перестал пить и быстро рос интеллектуально. Родителям все в его жене не нравилось — и то, что она старше, и то, что интеллигентная, и то, что еврейка. Часто доходило до громких скандалов — напившись пьяными, они оба поносили ее, особенно отец:
— Твоя жидовка вселилась к нам и хочет всех нас переделать.
— Проповедует тебе еврейские идеи, а ты и уши развесил.
— Спутался с жидовским племенем — не доведет она тебя до добра.
Коля выходил из себя, кидался на отца, жена силой оттаскивала его. В конце концов, они уехали и сняли крохотную комнату на окраине. Перспективы получить жилье не было, они жили впроголодь и сумели внести первый взнос на однокомнатную квартиру. Вскоре отец умер, от алкогольного цирроза печени. На поминках Коля не выдержал, напился в первый раз за долгое время. И — сорвался, пил все чаше: сказывалась наследственность.
Обычно он приходил к овдовевшей матери, и они напивались вдвоем. Теперь она за двоих продолжала ругать его жену; Коля или игнорировал, или скандалил с ней. В то время он еще работал в моей клинике и был счастлив. Но потом его избили, он лечился от перелома черепа, а вскоре я уволил его за непрекращавшссся пьянство. Они въехали в свою 22-метровую квартиру, но обещанного приглашения на новоселье я не получил.
Накануне убийства мать впервые была в гостях на квартире сына. По обыкновению, на радостях оба они напились пьяными, и мать пустилась ругать его жену последними словами русского лексикона. Коля не хотел скандала, взял такси и повез пьяную мать к ней домой. По дороге они купили еще водки и дома запивали бутылками серьезный разговор. Сын обвинял мать, мать обвиняла сына, оба кричали. Под конец того шума соседи слышали какие-то удары и стоны, но и шум, и побои были им не в новость. Потом все успокоилось, Коля остался ночевать у матери, ночь прошла тихо. Наутро он выбежал из комнаты, обезумевший от страха: его мать была мертва, тело уже холодное, на голове — запекшаяся кровь, по телу — синяки от множественных побоев. Отчего она умерла — от отравления алкоголем или от побоев, установить было трудно. Скорее всего — и от того, и от другого.
Коля ничего не помнил и не понимал, как он совершил преступление. Кровь всегда лилась на всем свете, как водопады. И за это даже венчали многих официальных убийц, называя их благодетелями человечества. Но при всей условности человеческих принципов пролитие материнской крови всегда считалось и будет считаться самым жестоким преступлением перед людьми, перед законом, перед богом…
В полутемной комнате суда я увидел Колю Левицкого, сидевшего под охраной. Он прятал от меня лицо, а когда поднимал глаза, то в них виделся взгляд затравленного зверя, как будто он хотел повторить за Раскольниковым: «Да разве я мать убил? Я себя убил». Вот куда завела его та усмиренная дикость, то неуловимо болезненное, что мне показалось в нем при первом свидании! Он, как Раскольников, не отказывался от своей вины, хотя женщина-адвокат усердно зачитывала справки обо всех болезнях его матери, которые могли ее убить. Действительно, мать Коли была гадкая женщина, отвратительная женщина. Но что заставило его поднять на нее руку? Я смотрел на его руки, которые я старался научить искусству хирургии. Хирургии, а не убийству… Его осудили на двенадцать лет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});