Читать интересную книгу «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

Будь оно всё иначе с оповещением, может, нового наместника и не решились бы внаглую хватать. А может, и решились бы — сведения Золотца из дома были скудны и шифровались по мистеру Фрайду.

Но раз Европы телеграфировали в Четвёртый Патриархат о наместнике, значит, волнение их за Петерберг сильнее устоявшихся правил игры в проверки. И уж после такого жеста Четвёртый Патриархат отсиживаться прекратит.

Хорошо это или плохо, отсюда Золотцу не разобрать. Очевидно, что переговоры перевернувшегося с ног на голову Петерберга с Четвёртым Патриархатом неизбежны, но когда для них лучшее время — теперь или потом, — пусть взвешивают в самом Петерберге.

А для того нужно поскорее выпустить голубя.

— Ну-ка повтори, кассахская шлюха! — с воплями ввалились в омнибус солдаты Резервной Армии. Золотце поначалу никак не мог привыкнуть к их красным знакам различия на таких знакомых шинелях. У Охраны Петерберга-то синие.

Мистера Фрайда с черновиком письма пришлось укрыть в шубейке.

— Как ты меня назвал? Да в твоём поганом рту зубов не останется!

Золотце и не понял, отчего мурашки вдруг стали настойчивей. Не понял, не поверил, не совместил в уме голос со столичными декорациями, тем более — с красными знаками различия на такой знакомой шинели, — но мимо ума, одним телесным инстинктом утопил кончик носа в растрёпанном воротнике.

Повезло: Метелин скользнул по нему пустым от злости взглядом.

— Все вы шлюхи, — ответил Метелину кто-то хриплый и спокойный, тоже в шинели рядового. — Я под вашим проклятущим плато полжизни прожил, насмотрелся.

— Клим, да будет тебе, — вплёлся новый голос, — у него фамилия росская…

— Эка невидаль! Они своих ещё и не так пропихивают.

— …и мало того — ты держись! — графская.

— Графская? А платочек с вензелёчком покажешь? Кружевной, а?

Разразился гогот.

Золотце живо представлял, что сейчас будет, и уже прикидывал, как бы половчее прошмыгнуть к дверце, когда омнибус из-за драки остановится. Лишь бы не перевернулся — это же Метелин!

Другое его размышление тоже заключало в себе тезис «это же Метелин!», но было куда более отвлечённым и при том поразительным.

В одинаковых-то шинелях людей видно чётче и чище: тот старше всех, хоть и держится молодо; этот, наоборот, молодой, а уже наклёвывается проплешина; третий всё детство недоедал и нынешнюю службу почитает за праздник; четвёртый редко пьёт, но вчера позволил себе лишнего; пятый любуется собой и к ночи надеется на приключения. А Метелин — кассах. Надо же.

Кассах несомненный, прям как другой помощник у Золотцева остервенелого соусье: волосы чернущие, едва не блестят — теперь же, когда аристократические локоны сострижены в пользу службы, ещё и сразу ясно, до чего жёсткие. Глаза хоть и серые, а всё равно кассахские, и линия скул, и контур рта, и совершенно всё на свете! И как только раньше удавалось не замечать.

Впрочем, известно как: у аристократа впереди всего вензель, фамилия, репутация — тем более в тесном Петерберге, где аристократов по сравнению с той же Столицей немного, а потому каждую семью как облупленную знают. А ведь и батюшка однажды обронил: мол, у метелинской-то семьи секреты имеются. Золотце тогда выкинул из головы — батюшка во времена их дружбы частенько по Метелину проходился, беззлобно, но с подковыркой.

Вот, значит, в чём подковырка.

Метелин ударил, конечно, первым. Остальные солдаты мигом повскакивали с мест, занятых полминуты назад, и Золотцу почудилось, будто омнибус уже накренился. Быстрым движением приподнял повыше свой воротник, покуда до него всяко никому дела не было. Вроде и не следовало никаких фатальностей из встречи с Метелиным в Столице, но отчего-то очень хотелось, чтобы не заметил и не признал. Мало ли что. Ну мало ли!

Набить Метелину его неожиданно кассахскую морду пытались двое, трое разнимали, но этого хватило, чтобы омнибус встал и снаружи донёсся окрик. Выбираться Золотцу не пришлось — буянов самих выволокли. Не то оказавшиеся поблизости другие солдаты из патруля, не то случайные храбрые прохожие, что вряд ли.

Оставшийся путь до обиталища господина Ледьера Золотце вертел в голове разницу между отношением к таврам и кассахам, сожалея, что нет с ним графа, способного прояснить некоторые нюансы становления оных отношений в историческом процессе.

От Метелина — свела же нелёгкая! — и благополучно миновавшей опасности узнавания на душе вдруг стало легко. Не то чтобы Метелин мог сойти за добрый знак, но в знаки Золотце верил не слишком и потому посмеивался: бывают же нелепицы! В бескрайней-то Столице на одном омнибусе трястись.

Голубятня господина Ледьера располагалась не на чердаке, как у батюшки, а в саду, в отдельной постройке — столичные сады, как и всё столичное, куда просторней петербержских. Сегодня над постройкой голубей кружило будто бы многовато: неужто господин Ледьер в такой морозный день — конец декабря! — надумал дать им порезвиться чуток?

Господин Ледьер, обычно кругленький и румяный, выкатился в гостиную ртутным шариком:

— Жорж, деточка, тебе телеграмма!

— Телеграмма? — Золотце потряс головой, толком не придя ещё в себя с мороза. Ну прямо праздник телеграфа нынче, ей-ей.

— Она, вроде как, мне, эта телеграмма, вызвали вот утром в почтовое отделение. Я и не предположил, мы же голубями, а послано из-под Супкова. Жорж, деточка, Супков — он же ближайший к Петербергу хоть сколько-то крупный город?

— Ыберг ближе, — эхом отозвался Золотце. — Но до Супкова по зиме добираться сподручней, дорога в Ыберг через скалы, крошечные, но скалы… Там, знаете, в декабре такие заносы, что без надобности никто не поедет, неразумно это… — тараторил он и не чуял пальцев, которые всё никак не справлялись с разворачиванием почтового листка.

«СКАЖИТЕ КВАРТИРАНТУ зпт ПУСТЬ БЕЗ СОЖАЛЕНИЙ БРОСАЕТ ВСЁ И МЧИТСЯ ДОМОЙ тчк БЕДА».

— И голуби тут, деточка… Ты видел — голуби?

Глава 53. Анатомический театр

Голуби хохлились между белым снегом и чёрной гарью. Их было немного, большинство разлетелось — наверное, в Столицу к господину Ледьеру, на дом которого они обучены. Приблев всё смотрел и отстранённо, пусто думал: любопытно, можно ли как-то установить признаки, отличающие тех, что предпочли беспечно улизнуть, от этих, надувшихся в щелях между кирпичами? Может, размер гипофиза или сила крыла? Или у голубей, как у людей, есть характеры? И что тогда принуждает остаться: верность или лень?

Золотце низко сидел на корточках и плакал. Не рыдал, не ревел, не выл и не хныкал, а просто плакал. По крайней мере, именно так Приблев всегда представлял себе то, что называют этим словом в книгах. Золотце плакал, как потерявшийся на улице ребёнок, не успевший устать от собственного горя. В нём не было ни упоения, ни истерики. Одни только слёзы.

— Вы понимаете… Мы стерегли то, что теперь… В нетронутом виде, до вас… — собственный голос звучал у Приблева так, как слышится через микрофон: настолько чуждо, что не противно, а удивительно. — Но, ну, хоронить, собственно, нечего. Простите.

Кое-где на обрывах кирпичей даже виднелись пятна крови, уже въевшиеся в их текстуру и замазанные гарью, но всё равно бурые. Драмин без энтузиазма заметил, что любые органические останки следовало бы счистить, чтобы их гниение не привлекло крыс или чаек из Порта, но на этом обсуждение и закончилось. К Алмазам не прикасались, лишь поставили охрану от мародёров.

К тому, что осталось от Алмазов, не прикасались.

Всю ночь не пытаясь лечь и марая лёгкие папиросами, Приблев репетировал слова. Он знал, что встречать Золотце ему, что никто другой из очевидцев не сумеет с ним поговорить.

Он не знал, что говорить будет так сложно.

Пару часов назад Золотце вернулся на повозке от станции за Перержавкой таким… радостным. Нет, он был обеспокоен телеграммой, но поверхностное его беспокойство блекло, поскольку из-под него торчала тоска по Петербергу — и радость оттого, что он возвращается в родной город, к друзьям, домой.

Домой.

— Простите. Простите, что мы ему не помешали. Простите, сейчас я вижу, как это было…

Золотце не ответил и не показал спрятанного в ладонях лица, лишь продолжали вздрагивать его плечи. Шляпу он уронил, и ту отнесло снежным ветром в сторону; она зацепилась за куст и трепетала теперь полями, как голубь, не решивший, стоит ли ему податься в Столицу.

Те вэльстерские дутыши, что остались, наверное, внесут какой-нибудь вклад в породу петербержских голубей — если, конечно, вообще способны с ними скрещиваться. Осталось немного, меньше десятка, но Приблеву думалось, что вклад этот всё равно можно измерить. Знать бы только как.

Знать бы четыре дня назад, что господин Гийом Солосье способен ошибиться.

Это ведь Золотце — это ведь Золотце так верил в непогрешимость, в абсолютную удачливость своего батюшки. Так верил, что никому и в голову не пришло усомниться. И когда молчаливый обычно слуга встревоженно распахнул дверь без стука, чтобы рассказать о бомбе, тикающей в щели между камнями декоративно выщербленного фундамента, Приблев, Коленвал, Гныщевич, Скопцов, За’Бэй и хэр Ройш невольно обернулись на господина Солосье. Они собрались, чтобы ещё раз уточнить некоторые нюансы общего плана экономического развития Петерберга.