в правилах хорошего тона. Но химию-то зачем упоминать? Как в средневековье, когда кроме кровопускания ничего не умели.
Врач прошла к гладильной доске, вытащила из своей сумочки бирюзовую пленку, расстелила ее, сложила инструменты. Я спросил:
– Татьяна Гавриловна, скажите, как уколы ставить?
– Сетку на ягодице рисуете мысленно и в верхней точке втыкаете, – она, по-режиссерски жестом, небрежно чиркнула воздух, оттопырив палец. Не глянула на меня. – Один раз поставите, потом поймете. Ничего сложного. – Я ничего не понял, но переспрашивать не стал. Надела перчатки, повернулась. Вера, видя готовность хирурга начинать, приподнялась с постели. Я помог ей сесть на стул и вышел, рассудив, что предстоит сугубо специфическое дело.
Это был первый домашний лапароцентез. Через несколько минут Татьяна Гавриловна вышла в коридор. Я попрощался с нею. Вернулся в спальню. Вера лежала под одеялом.
– Легче? – спросил я.
– О чем спрашиваешь? – она посмотрела на меня утомленно. Когда пожар потушен, о настроении не спрашивают. – Убери здесь все и съезди за уколами. – Я убрал медицинские причиндалы. Осторожно спросил:
– Может обойдемся пока? – Вера молчала. – Если скатимся на уколы, то ведь это же – все, дорога в никуда. Понимаешь это?
– Понимаю, купи уколы! – Вера раздражалась. Она терпела страшную боль, а мне было невдомек.
Препараты для обезболивающих уколов выдавали в специальной аптеке. Аптекарша подала мне Трамадол, а вместо спирта для анестезии посоветовала воспользоваться настойкой муравьиной кислоты. Беда какая-то со спиртом. Не так давно им торговали все, кому не лень.
Со студенческой поры помню, как мучился перед смертью мой отец. У него был рак бронхов. Он жил в далекой горной деревне с полной, добродушной женщиной, которую я звал тетей Дусей. Два месяца я гостил у них. В дом приходила медсестра и, чтобы больной не страдал, трижды в день колола ему морфий. Под воздействием опиума отец несколько часов не чувствовал боли. Память об уколах онкобольному навевала роковые мысли.
По возвращении из аптеки я повстречался в гараже с соседом. Валера был моим другом. Я доверял ему безгранично и искренне делился переживаниями.
– Как Вера?
– Плохо, Валера, – увидев у меня на глазах наворачивающиеся слезы, друг переспросил:
– Улучшения нет?
– Не-а…
– Не переживай.
– Да как не переживать, я же люблю ее, – и тут друг мой отчебучил:
– Ты ведь изменял ей! – и добавил, видя мое изумленное лицо:
– Как можно любить, если изменяешь? – я растерялся, хлопаю на него влажными веками, а он посуровел, ждет, что скажу.
Педантичный друг мой по привычке воспитывал меня. Он понимал, что чихать в театре неприлично, но не мог сдержаться, чтобы не козырнуть лишний раз: видишь, мол, какой я правильный! Не знающим сострадания не известно чувство любви. Они о нем судят, примерно, как рукомойник о джакузи: корыто. Но вопрос повис. Повис тяжело, неуютно… Будто надел отрепья и хожу в них прилюдно.
Первый укол поставил Вере на ночь, перед сном. Помню, десятиклассниками мы стояли в очереди перед школьным медкабинетом. Делали прививку какую-то, обязательную. У меня поджилки потряхивало. Но, как все, хорохорился, не подавал виду, что боюсь. Сколько отзвенело с тех пор последних звонков, а в памяти до сих пор пиетет перед уколами. И вот пришлось делать это самому. Вера принýдила. Что болит, она сказать определенно не могла. В успокоении нуждался весь организм. Я еще раз попытался отговорить ее.
– Может без укола обойдемся? Это же химия. Тебя и так уже насквозь отравили.
– Поставь. Боишься, что ли?
– Да мне-то, чего бояться? Тебе ведь хуже будет.
– Тогда поставь.
Достал из пакета плоскую коробочку, вскрыл. В гофроячейках красовалось несколько ампул, к ним прилагался коричневый ноготок абразива. Приготовил шприц. Надрезал ампулу, нагнул за горлышко: бульк – отломилось. Высосал жидкость из ампулы. Поднял кончик иглы, нажал на поршень. Так в больницах делали. Воздух вышел. Поднажал еще чуть-чуть. Брызнула струйка. Открыл флакончик с муравьиным спиртом, промокнул ватку. Подошел к Вере. Она ждала. Помазал точку на ягодице, уколол с опаской. Игла вошла удивительно просто. Медленно выдавил содержимое шприца. Приложил тампон на место укола. Вера прижала пальцем ватку. Вот и все. В самом деле, ничего сложного.
Вскоре Вера успокоилась и уснула. И только сейчас до меня дошло, какие она терпела муки. Боже мой, какой же я недотепа!
Пространство передвижения для Веры навсегда закрепилось за нашей спальной комнатой. Когда она уставала лежать, мы проделывали с ней трогательную забаву. Вера усаживалась на край постели, я накидывал ей на спину одеяло, подтыкал со всех сторон, чтобы не поддувало. Сам подвигался на табурете как можно ближе, клал ее руки себе на плечи, обнимал слегка. И так мы покачивались из стороны в сторону. Плавно, ритмично. Вере это нравилось. Худенькая, как соломинка. Ручки тонюсенькие, в белой косынке, в светлой ночной сорочке. Иногда косынка скатывалась, и тогда открывалась абсолютно лысая голова. Что с тобой сделалось, Верочка!
Наши отношения не отличались трогательностью. Вера никогда не обращалась ко мне со словами «дорогой», «любимый». И я никогда не афишировал свою привязанность к ней. А вот теперь, когда она оказалась в беде, повернулся какой-то клин в душе, и я впервые в жизни стал называть ее, не стесняясь, умилительно «Верочка».
Да, не всем дано чувство любви. Люди завистливые равняют его с плотскими утехами. Семейная жизнь – не боевая разведка. Она чревата протяженностью во времени. Металл устает от времени, а человек от разногласий. Порой хочется отвлечься. Соблазн, как собственный затылок, не заметен.
Что имеем – не храним,
Потерявши, – плачем.
Черный аист отменил
Ставки на удачу.
Глава 11 Визит
Первый зловещий инцидент случился в воскресенье. Утром принес Вере зеленое яблоко. Она поднялась с кровати, присела, нерешительно подержала яблоко в руке, будто тяжелый камень. Насмелившись, откусила немного. Долго сидела, прислушиваясь. Я спросил:
– Устала лежать? – она посмотрела на меня, пожала плечами, ничего не ответила.
– Давай, покачаемся, – Вера согласно кивнула. Я накинул ей на плечи одеяло, присел, приобнял слегка, и таким образом мы стали покачиваться. Эти простые движения отвлекали Веру от болезненных тягот, и мне было отрадно осознавать, что хоть чем-то могу ее утешить.
– Нравится?
– Ы-гы, – отвечает Вера с сомкнутыми губами. И поддакивает кивком головы. Голос тоненький, словно забавляется. Звук выходит из глубины груди, будто из хрустальной вазы. В этих незамысловатых покачиваниях – сиюминутное счастье! Вера, такая беспомощная и легкая, с удовольствием отдавалась незатейливой забаве. Мне почему-то вспомнилось, как качал ее на маленьких качелях в детском садике, когда мы поджидали там нашего четырехлетнего старшего сына. Она была тогда