высокая фигура, нанося удары во все стороны – резкие, как щелчки кнута.
– Он удирает! – раздались крики. – Стреляй!
Послышался топот тяжелых ботинок. Звук удалялся, стихал за деревьями. Бейтс отвернулся, ошеломленный, охваченный слабостью.
– Стреляй! – взвизгнул Талли.
Но Бейтса мутило. Дымящийся револьвер выпал из его руки, побелевшее лицо сморщилось, светлые глаза превратились в щелочки. Впрочем, это длилось лишь миг – совладав с собой, Бейтс припустил за остальными, ныряя под низкие ветви и продираясь сквозь густой ивняк и заросли болиголова.
Кент далеко опередил их, но было слышно, как он ломится через кусты, точно молодой лось в ноябре. «Хочет добраться до берега», – сообразил Бейтс. Остальные тоже догадались. Серая полоска моря уже мерцала впереди, за краем леса, и сквозь лесную тишь пробивались отголоски прибоя, плескавшего о скалы.
– У него там каноэ! – гаркнул Талли. – Сейчас уйдет!
Кент и впрямь уже уходил: стоя на коленях на носу лодки, он вставлял весло в уключину. Встающее солнце сверкнуло красной молнией на глянцевитой лопасти, каноэ пробкой взлетело на гребень волны, зависло в облаке брызг и ухнуло на глубину, заскользило, накренилось, завертелось, снова взмыло на гребень и упрямо двинулось дальше, раскачиваясь и выписывая кренделя.
Талли бросился в воду – навстречу прибою, ярившемуся в бухте между прибрежных скал. Волна ударила его в обнаженную грудь, и без того мокрую от пота. Бейтс уселся на обкатанный водой черный камень, провожая лодку безучастным взглядом.
Лодка между тем уменьшилась до серебристо-серого пятнышка, и когда Морковка, бегавший в лагерь за ружьем, наконец, вернулся, попасть в нее стало не легче, чем в голову гагары под вечер. Так что Морковка, по натуре парень прижимистый, выстрелил только раз, а про себя порадовался, что сберег остальные патроны. Каноэ, все еще чуть заметное вдали, уходило в открытое море. Где-то там, за горизонтом, лежали рифы – цепочка скал, голых, что твои черепа. У основания, где их подтачивало море, рифы были черными и скользкими, но макушки их сверкали белым от помета морских птиц.
– Он идет на Врата Горя! – шепнул Бейтс Дайсу.
Дайс, постанывая и баюкая сломанное запястье, повернул к морю бледное от боли лицо.
Вратами Горя звали последний, самый дальний риф – остроконечный утес, расщепленный надвое и отполированный водой. Оттуда за день пути на веслах, если бы кто отважился на такой переход, можно было добраться до узкого, вытянутого в длину лесистого островка, который на картах этого мрачного побережья значился под именем «Горе».
За всю историю побережья отправиться на Врата Горя, а оттуда – на остров рискнули только двое. Первым был спятивший от рома зверовщик, он уцелел и вернулся. Вторым – какой-то юнец из колледжа, его изломанное каноэ нашли в море, а день спустя волны вынесли в бухту его изломанное тело.
Потому-то, когда Бейтс шепнул это Дайсу, а Дайс крикнул остальным, всем стало ясно, что Кент и его каноэ долго не протянут, и они повернули обратно, в лес, хмурые, но довольные тем, что дьявол возьмет свое, а значит, и Кент получит, что ему причитается.
Левша промямлил что-то о воздаянии грешным. Хозяйственный Морковка предложил план, как разделить имущество Кента по-честному.
Добравшись до лагеря, они вывалили вещи Кента на одеяло.
Морковка составил список: револьвер, два крюка для смолы, меховая шапка, никелированные часы, трубка, новая колода карт, сумка для смолы, сорок фунтов еловой смолы и сковородка.
Морковка стасовал колоду, вытащил джокера и меланхолично бросил его в костер, а остальные карты раздал по кругу. Колода оказалась крапленой.
Когда все пожитки их бывшего компаньона распределились строго по жребию – так, чтобы никому не представилось случая смухлевать, – кто-то вспомнил о Талли.
– Он там, на берегу, – просипел Бейтс. – Всё смотрит за каноэ.
Поднявшись, он подошел к холмику на земле, прикрытому одеялом. Потянул было за край, но передумал и отвернулся.
Под одеялом лежал брат Талли, которого этой ночью застрелил Кент.
– Лучше б дождаться, пока Талли придет, – смущенно сказал Морковка.
Бейтс и Кент давно друг друга знали: работали вместе не первый год.
Талли вернулся в лагерь час спустя.
В тот день он больше не проронил ни слова. А наутро Бейтс нашел его на берегу: Талли копал яму.
– Вот ты где, Талли! Ну, сдается мне, сегодня никому кусок в горло не полезет.
– Точняк, – сказал Талли. – Тащи лопату.
– Хочешь тут его закопать?
– Угу.
– Чтобы он, типа как, слышал волны?
– Типа того.
– Славное местечко.
– Угу.
– А головой куда?
– Туда! Чтобы он увидел эту чертову лодку! – с яростью выкрикнул Талли.
– Да он же… вроде как не может видеть, – опешил Бейтс. – Он же помер, не?
– Тут песок. Он его в два счета раскопает, когда эта лодка вернется. А она вернется! И Бад Кент будет сидеть в ней, живой или мертвый. Тащи лопату!
Суеверный страх мелькнул в глазах Бейтса.
– Мертвецы… – с сомнением начал он. – Мертвецы, они ж того… ни черта не видят… Или нет?
Талли обернул к нему лицо, искаженное злобой.
– Врешь! – проревел он. – Мой брат все может видеть, живой он там или помер! И он еще увидит, как Бада Кента вздернут! Он из могилы встанет, чтобы на это поглядеть! Попомни мое слово, Билл Бейтс! Попомни мое слово! Как бы глубоко я его ни зарыл, он раскопает этот песок и позовет меня, когда лодка приплывет обратно. И я услышу его! Я приду! И мы с ним вместе поглядим, как вздернут Бада Кента!
Они похоронили брата Талли на закате, лицом к морю.
II
Зеленые волны бьются во Врата Горя день-деньской. Белые на макушках, черные у основания, две островерхие скалы кренятся в стороны, точно буйки, ограждающие проход. На этих отполированных морем каменных столбах гнездуются морские птицы – белокрылые, с блестящими глазами, они высиживают яйца, чистят перья, хлопают крыльями и щелкают оранжевыми клювами в облаках водяной пыли, реющей над рифом.
Сгрудившись вместе, рассевшись рядами друг над другом, они еще нежились в объятиях пуховой дремы, когда восходящее солнце прочертило на волнах багряную сетку лучей. Когда же море вспыхнуло под солнцем полудня, опаловая волна бесшумно, сонно толкнулась в основание рифа, и птицы так же сонно принялись потягиваться, расправляя крылья.
И в безмолвие вод скользнуло каноэ, бронзовое от солнца, усыпанное от носа до кормы самоцветами соленых капель. За кормой тянулся бриллиантовый шлейф, продернутый водорослями, а на носу сидел обливавшийся потом человек. Чайки взметнулись ввысь, закружились над скалой и над морем, крики их наполнили небо, отдаваясь эхом от камней и расходясь, как круги по воде.
Лодка заскребла дном