Читать интересную книгу Хроники любви - Николь Краусс

Там была фотография Исаака. Я никогда ее раньше не видел. Я собираю все газетные вырезки о нем. Если бы существовал фан-клуб Исаака, я был бы его президентом. Двадцать лет я выписываю журнал, где он иногда печатается. Я думал, что видел каждую его фотографию. Я рассматривал их тысячи раз. И что? Эта была мне незнакома. Он стоял у окна. Подбородок у него был опущен, голова слегка наклонена набок. Возможно, он о чем-то думал. Но глаза смотрели вверх, будто кто-то окликнул его как раз перед тем, как щелкнул затвор. Я хотел позвать его. Это была всего лишь газета, но я хотел прокричать изо всех сил: «Исаак! Я здесь! Исаак, ты слышишь меня, мой маленький?» Я хотел, чтобы он взглянул на меня так, как он смотрел на того, кто только что отвлек его от каких-то мыслей. Но. Он не мог. Потому что в заголовке было написано: «Исаак Мориц, писатель, умер в возрасте 60 лет».

Исаак Мориц, известный автор шести романов, включая получивший Национальную премию по литературе роман «Лекарство», скончался во вторник вечером. Причиной смерти стала болезнь Ходжкина. Ему было 60 лет.

Романы мистера Морица отличают юмор, сострадание и надежда, которую его герои ищут среди отчаяния. С первого же романа у мистера Морица появились горячие поклонники. Среди них Филип Рот, член жюри Национальной книжной премии 1972 года, которая была присуждена мистеру Морицу за его первый роман. «В центре „Лекарства“ — живое человеческое сердце, пылкое и страждущее», — сказал Рот в пресс-релизе, объявлявшем победителя. Еще один поклонник мистера Морица, Леон Визелтир, говоря с нами сегодня утром по телефону из офиса «Нью рипаблик» в Вашингтоне, назвал мистера Морица «одним из самых значительных и недооцененных писателей конца XX века». «Называть его еврейским писателем, — добавил он, — или, хуже того, писателем-экспериментатором — значит полностью игнорировать суть его гуманизма, выходящего за любые рамки».

Мистер Мориц родился в 1940 году в Бруклине в семье иммигрантов. Будучи тихим и серьезным ребенком, он заполнял тетради детальными описаниями сцен из собственной жизни. Одна из таких записей, в которой рассказывается, как он, двенадцатилетний мальчик, оказался свидетелем избиения собаки бандой детей, позже вдохновила его на создание самой известной сцены в романе «Лекарство», где главный герой, Джейкоб, покидает квартиру женщины, с которой он только что впервые занимался любовью, и, стоя на морозе в тени уличных фонарей, видит, как двое мужчин насмерть забивают собаку. В этот момент, потрясенный жестокостью физического бытия, в центре которого «неразрешимое противоречие — быть животным, страдающим от проклятия самосознания, и быть мыслящим существом, страдающим от животных инстинктов», Джейкоб изливает душу, и этот исступленный монолог размером в один абзац, растянувшийся на пять страниц, журнал «Тайм» назвал одним из самых «накаленных, незабываемых текстов» в современной литературе.

«Лекарство» не только обрушило на мистера Морица шквал хвалебных рецензий и завоевало Национальную книжную премию, но и принесло ему всеобщую известность. В первый год после издания романа было продано 200 000 экземпляров, и книга стала бестселлером, согласно рейтингу «Нью-Йорк таймс».

Его следующей работы ждали с интересом, но когда спустя пять лет после дебюта вышел сборник рассказов «Дома из стекла», мнения критиков разделились. Одни видели в книге новаторский подход, другие, как, например, Мортон Леви в своей язвительной статье в «Комментари», назвали сборник неудачей автора. «Мистер Мориц, — писал Леви, — чей дебютный роман был интересен эсхатологическими размышлениями, здесь перешел к чистой копрологии». В его рассказах, написанных в рваном и порой сюрреалистическом стиле, действуют очень разные герои — от ангелов до сборщиков мусора.

Голос мистера Морица зазвучал иначе в его третьей книге, «Пой», написанной сжатым, упрощенным языком, о котором в «Нью-Йорк таймс» написали, что он «тугой, как барабан». В последних двух книгах писатель продолжал искать новые средства выражения, но основные темы его творчества оставались неизменными; в центре его произведений — страстный гуманизм и бесстрашное исследование отношений человека с Богом.

У мистера Морица остался брат, Бернард Мориц.

Я сидел пораженный. Я думал о лице моего пятилетнего сына. И о том, как я смотрел с другой стороны улицы, как он завязывает шнурок на ботинке. В конце концов ко мне подошел служащий «Старбакса», в брови у него было кольцо.

— Мы закрываемся, — сказал он.

Я огляделся. Верно, уже никого не было. Девушка с накрашенными ногтями волокла по полу метлу. Я встал. Вернее, попытался встать, потому что ноги у меня подгибались. Работник «Старбакса» смотрел на меня как на таракана, угодившего в шоколадное пирожное. Бумажная чашка, которую я держал, превратилась у меня в руке во влажный комок. Я протянул ее парню и пошел к выходу. Потом вспомнил про газету. Он уже бросил ее в мусорный контейнер, который катил по полу. У него на глазах я вытащил ее и отряхнул — она была вся в крошках от пирожного. Я не нищий, так что я протянул ему билеты на Дуду Фишера.

Не знаю, как я добрался до дома. Бруно, должно быть, слышал, как я открыл дверь, потому что через минуту спустился и постучался ко мне. Я не ответил. Я сидел в темноте на стуле у окна. Он продолжал стучать. В конце концов я услышал, как он пошел к себе наверх. Прошел час или больше, и я снова услышал его шаги на лестнице. Он подсунул мне под дверь бумажку. Там было написано: «Жизнь — это красата». Я вытолкнул ее назад. Он снова сунул ее мне. Я вытолкнул, он сунул мне. Туда-сюда, туда-сюда. Я уставился на записку. «Жизнь — это красата». Я подумал, может, так и есть. Может, это подходящее определение для жизни. Я слышал, как Бруно дышит за дверью. Я нашел карандаш. Я нацарапал: «И вечная насмешка». Я подсунул бумажку под дверь. Последовала пауза, пока он читал ее. Потом, удовлетворенный, пошел наверх.

Возможно, я плакал. Какая разница.

Перед рассветом я уснул. Мне снилось, что я стою на вокзале. Поезд приехал, из него вышел мой отец. На нем было пальто из верблюжьей шерсти. Я побежал к нему. Он меня не узнал. Я сказал ему, кто я. Он покачал головой. «У меня только дочери», — сказал он. Мне снилось, что у меня раскрошились зубы, что одеяло душило меня. Мне снились мои братья, и везде была кровь. Хотелось бы мне сказать, что мне снилось, будто я прожил жизнь с девушкой, которую любил. Или что мне снилась желтая дверь и широкое поле. Хотелось бы мне сказать, что мне снилось, как я умер, а среди моих вещей нашли мою книгу и через несколько лет после смерти я стал знаменитым. А что?

Я поднял газету и вырезал фотографию моего Исаака. Она была мятая, но я разгладил ее. Я положил ее в бумажник, в пластиковое отделение, специально для фотографий. Я несколько раз открывал и закрывал бумажник, чтобы посмотреть на его лицо. Потом заметил, что под тем местом, откуда я вырезал снимок, было написано «Поминальная служба пройдет…» Я не мог прочитать остальное. Мне пришлось вынуть фотографию и снова соединить с газетой. «Поминальная служба пройдет в субботу, 7 октября, в 10 утра в Центральной синагоге».

Была пятница. Я знал, что мне не следует оставаться дома, и пошел на улицу. Мои легкие чувствовали воздух по-другому. Мир выглядел по-другому. Все меняется, снова и снова меняется. Ты становишься собакой, птицей. Растением, которое вечно клонится влево. Только теперь, когда мой сын ушел из жизни, я понял, что жил, в общем-то, исключительно для него. Я просыпался утром потому, что он существовал, и еду на дом заказывал потому, что он существовал, и книгу свою я тоже писал потому, что он существовал, чтобы прочитать ее.

Я поехал в город на автобусе. Я сказал себе, что не могу пойти на похороны собственного сына в измятых шматта,[26] которые называю костюмом. Не хотел опозорить его. Более того, я хотел, чтобы он гордился мной. Я вышел на Мэдисон-авеню и прошел по ней, смотря на витрины. Носовой платок у меня в руке был холодным и мокрым. Я не знал, в какой магазин зайти. В конце концов просто выбрал тот, что приятно выглядел. Я потрогал материал пиджака. Ко мне подошел огромный шварцер в блестящем бежевом костюме и ковбойских ботинках. Я решил, что он собирается меня вышвырнуть. «Я просто трогаю ткань», — сказал я. «Хотите примерить?» — спросил он. Я был польщен. Он спросил мой размер. Я не знал, но он, похоже, все и так понял. Он оглядел меня, указал на примерочную и повесил костюм на крючок. Я снял одежду. Там было три зеркала. Я увидел те части своего тела, которые не видел годами. Несмотря на свое горе, я несколько секунд разглядывал их. Потом надел костюм. Штаны были жесткие и узкие, а пиджак доходил почти до колен. Я был похож на клоуна. Негр с улыбкой отдернул занавеску. Он поправил костюм, застегнул пуговицы и повернул меня кругом. Мы оба посмотрели в зеркало.