Как только горбунью поймали и, заткнув рот, привязали к суку осины вниз головой, всё вновь затихло. Боярин высокомерно оглядел старика.
— Охоч, выходит, ты, смерд, до Венева?
Узник молчал.
— Знать, пришлись Ряполовские не по мысли тебе? Свесив безжизненно голову, Онисим глухо прошамкал:
— Всё единственно для холопей, у кого кабалой кабалиться. А токмо и у тебя, господарь, дочь единая… Кому и попечаловаться, как не тебе.
Симеон так встряхнулся, как будто сбросил со спины давившую его непосильную ношу.
— Ну вот и суд весь… Спокаялся, смерд!
И, погрозив толпе кулаком, брызнул слюной.
— Потешим мы вас Веневом. Внучатам закажете, како бежати от князь-боярина Симеона!
Он забился в приступе рвотного кашля, но, едва передохнув, загудел ещё оглушительнее:
— Всем псам в поущение — разбить проваленному пятки и держать в железах, покель не подохнет!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Два дня висел Онисим, прикованный к частоколу. На третий Ряполовский сжалился над ним и приказал спустить с желез.
Было тихое воскресное утро. На погосте благовестили к ранней обедне. Кучка холопей собралась при дворе в ожидании князя, который должен был проехать в церковь.
Едва показалась боярская колымага, людишки бухнулись в дорожную пыль и отвратили лица.
— Дозволь, господарь, за прокормом сходить. Кой день хлеба не видывали!
Ряполовский подавил двумя пальцами нос и, приказав гнать лошадей, на ходу крикнул:
— Покель Онисима не схороним, всем быть при вотчине!
Во всё время службы князь был крайне взволнован, часто заходил в алтарь, шептался с попом и требовал, чтоб тот сократил обедню.
Едва служба отошла, спекулатари и батожники погнали холопей на кладбище.
Полуживой, со связанными крестом на груди руками, стоял у свежевырытой могилы Онисим. Его поддерживали двое людишек, обряженных в кумачовые рубахи и в остроконечные алые колпаки.
В светлице, приникнув к оконцу, боярыня тщетно пыталась что-либо разглядеть на кладбище. Князь не внял мольбам жены и не позволил присутствовать женщинам на казни и похоронах.
В углу, уткнувшись распухшим от слёз лицом в колени мамки, ревела Марфа. Изредка, чтобы разрядить обиду, она больно царапала лицо шутихи.
Симеон, печальный и строгий, низко поклонился Онисиму.
Один из катов торопливо зажёг сальный огарок и вставил его между пальцев приговорённого.
Толпа у тына расступилась. Батожник гнал на кладбище Клашу.
Увидев отца, девушка с причитаниями бросилась ему на шею. Острый и горячий, как пчелиное жало, удар бича заставил её отступить.
Князь подал знак. Клашу поставили на колени.
Поп осенил себя крестом и, подавляя вздох, вслух прочитал:
— Иже по плоти братие мои, и иже по духу сродницы мои, и друзи…
Склонившись к девушке, он упавшим голосом предложил ей повторять за ним слова ирмоса.
Захлёбываясь от слёз, Клаша упрямо тряхнула головой.
Перед её носом завертелся тяжёлый кулак тиуна.
— Не подмоги ли сдожидаешься?
Поп сдавил пальцами нагрудный кипарисовый крест и обратил к небу худенькое лицо своё.
— … и обычнии знаемии плачите…
Сухо пощёлкивая мелкой перламутровой пилкой зубов, Клаша дробно и жутко выкрикивала сквозь рыдания:
— … и обычнии знаемии плачите…
Холопи усердно и часто крестились, творя про себя молитву. Впереди всех стоял князь и вместе с Клашей повторял за попом:
— … воздохните, сетуйте: се бо вас ныне разлучаюся…
Покончив с отходной, боярин приблизился к Онисиму.
— Радуйся, ибо отходишь ты в живот вечный не по-басурменски, а по чину Христову.
И, повернувшись к людишкам, предостерегающе по-грозился:
— Одначе да не повадно будет вам: ежели и дале замыслите в бега бегать, перед Истинным обетование даю казнить без креста и молитвы!
Каты под вздрагивающие возгласы попа повели приговорённого к виселице.
Безропотно и смиренно шёл Онисим на смерть. Только перед тем, как на его шею накинули петлю, он пошарил подслеповатыми глазами в толпе и, нащупав дочь, стынущим шелестом благословил её…
Васька снял с петли труп, обрядил его в свою епанчу и с помощью Тешаты положил тело в новенький гроб.
Под глухой стук комьев земли о крышку гроба поп скороговоркой читал, глотая слёзы:
— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечного преставившегося раба твоего Онисима… Правда твоя, правда вовеки… Аминь!..
Выводков подполз к Клаше.
— Уйдём… Уйдём отсель, Клаша…
И, не сдерживая подступивших к горлу слёз, приник к её голове, уткнувшейся в свежую насыпь.
— Уйдём!
Холопи нетерпеливо дожидались знака боярина, чтобы уйти поскорее от проклятого места.
Боярин расслабленно поднялся с колен и, стерев перепачканной в земле пятернёй с лица пот, уселся на приготовленную для него лавку.
Передохнув, он приказал привести Клашу.
— Глазела?
Обхватив руками колени, сидел у насыпи рубленник и с замершим сердцем ждал, что скажет боярин.
Девушка заломила больно пальцы и хлюпко дышала. Симеон ласково потрепал её по плечу.
— Ежели бы другой господарь — не миновать тебе отцовой доли.
Его заплывшие глазки похотливо бегали по упруго колышущимся яблокам грудей.
— И порешил яз свободить тебя.
Глубокий вздох облегчения пронёсся в толпе.
Князь помолчал, взбил пальцами бороду, точно стряхивая крошки после еды, и, облизнувшись, воркующе прожужжал:
— Острастки же для жалую тебя нагой кур в поле ловить!
Не успела Клаша вникнуть в смысл слов, как тиун содрал с неё рубаху.
— Гони! — И пронзительно свистнул. Толпа ахнула и расступилась.
Стоявший на дозоре у тына стекулатарь вытряхнул из короба стайку кур.
Батожник размахнулся сплеча и хлестнул девушку по голой спине.
Задыхаясь, падая и вновь вскакивая под нещадными ударами батогов, Клаша мчалась по полю.
Куры шарахались от неё, рвались из рук, зарывались в крапиву.
Покатываясь от хохота, следил за потехою Ряполовский.
Наконец последние силы оставили девушку. Она с разбегу упала лицом в бурьян да так и осталась лежать в беспамятстве, не чувствуя уже ни ударов, ни гневных окликов катов.
В сладостном томлении Симеон отогнал катов и сам долго, зажмурившись, сёк крапивою кровавое месиво взбухшей спины.
— В подклет, ко мне на двор, — подмигнул князь тиуну и, задыхаясь от устали и неудовлетворённой похоти, опустился на траву передохнуть.
Ночью, с княжеского соизволения, потянулись людишки в город искать прокорма.
Васька с двумя товарищами-рубленниками поджидал их на дальнем лугу, за курганами.
Тешата с дюжиной своих бывших холопей залёг на опушке, в байраке.
— Кой человек?! — грозно окликнул Тешата вышедшего из засады Ваську.
— Свой! — негромко ответил рубленник.
— А свой, — выходит, и отдохнуть время пришло. И развалился на влажной траве.
Осторожно, слово за словом, рубленники повели с холопями разговор о князе.
У каждого из толпы немало накопилось кручин и было о чём порассказать. Васька умело задевал самые острые вопросы, разжигал людишек и незаметно разжигался сам.
— А и не зря идут деревнями цельными в леса да на Волгу, — страстно кричал он в тёмную даль. — А и воля там вольная для холопей! А и не токмо господарей да спекулатарей — духу того нету в той вольности!
Толпа свирепела и зловеще грозилась в сторону вотчины.
— Отправить Симеона с бабой и отродьем к Онисиму на постой! Сжечь выводок волчий! Извести душегубов!
* * *
Во мгле крались людишки к боярским хоромам. По краям, зорко доглядывая за всеми, ползли холопи Тешаты.
У курганов Выводков заметил, как кто-то отстал и, скатившись кубарем под откос, исчез.
«Язык!» — сообразил он и трижды слабо присвистнул.
Все сразу остановились.
— Язык! — повторил рубленник вслух. — Годите, покель яз обернусь.
И исчез в безглазой мгле.
Тенью скользил Выводков к боярской усадьбе. Притаившись за тыном, он слышал, как язык требовал у сторожа немедленно вызвать тиуна.
Зажав в руке оскорд, Васька подполз вплотную к воротам.
Вскоре донёсся до него голос тиуна. Язык увёл холопя на улицу, подальше от сторожа.
— Како господарь нас с отцом примолвляет и землёй жалует да прокормом, тако и мы ему верой послужим.
— Да ты сказывай!
— И сказываю. Рубленник Васька, что ставил хоромины да ещё идола сотворил в той берлоге… Давеча князь ещё обетовал идолом тем голову рубленнику прошибить…
— Тьфу, окаянный! Будешь ты сказывать?!
Тиун смачно выругался и схватил за ворот языка.
— Стрекочи!
— Да к тому яз… К делу всё, Антипушка.