Читать интересную книгу Городской леший, или Ероха без подвоха - Николай Веревочкин

Кроме сострадания, продавец чувствовал еще не осознанное им самим облегчение. Этот псих, как светлый ангел, явился ниоткуда и огненным мечом разрубил цепь, приковавшую продавца желтых газет к надоевшему перекрестку.

Самый черствый эгоист не сможет без жалости смотреть в спину уходящему прочь бедолаге, потерявшему все. Даже разум.

Но никто из людей, цепляющихся из последних сил за жалкое благополучие, даже не подозревает, какое это на самом деле счастье — быть бесповоротно и окончательно несчастным.

Только человек, потерявший все, имеет надежду на возрождение. Другого пути для возрождения просто нет. С чего бы благополучному буржуа возрождаться, начинать новую жизнь, если он и нынешним, сытым прозябанием вполне доволен?

Вот кого надо жалеть. А впрочем, что его жалеть, если он всем доволен?

Удивительно, до чего неразумно устроен мир. Взять хотя бы гардеробную моль. Ну, скажите, пожалуйста, для чего ей крылья?

Среди равнодушных прохожих у дымящегося развала случайно оказался бывший пожарник. Огонь разбудил в нем дремавший инстинкт. В считанные секунды уцелевшие газеты были сметены с прилавка, а объятые пламенем — затоптаны.

Всегда найдется человек, который из благородных побуждений потушит горящий за спиной мост и заставит вас вернуться в прошлое.

Решившийся на перерождение испытывает особого рода чувства. Весьма приблизительно их может представить человек, совершающий первый прыжок с парашютом. Весьма приблизительно. На самом деле все намного страшнее. Безнадежнее. В перерождении есть момент невозвратности. Это путь в один конец. Тот же прыжок, только без парашюта. Чтобы начать его, нужно попросту умереть. Сесть в ракету и улететь в другой мир, на другую планету. Навсегда.

Чем дальше от погребального костра газет уходил Мамонтов вдоль забитой машинами улицы, тем необратимее чувствовал он свое перерождение. Наяда необратимо превращалась в некое крылатое существо. И остановить этот процесс было уже невозможно. Одно желание преследовало его — как можно скорее покинуть город и навсегда уйти в горы к лешему Ерохе, возможно, уже сгинувшему.

Он жаждал остаток жизни отдать защите горных лесов.

Желание не только самоубийственное, но и, с точки зрения извращенного человеческого сознания, преступное. Как преступны все искренние желания.

Когда одинокий человек ставит перед собой высокую, но невыполнимую цель и знает, что она невыполнима, жизнь его вместо отчаяния вдруг наполняется смыслом. Он действительно рождается заново.

Отчего бы это? Дело-то безнадежное. Недостижимое. Неизбежно проигрышное. А он, как родниковой водой облился.

Ноги машинально, на автопилоте привели его к дверям квартиры.

Он лег на каремат, брошенный на пол в комнате, подложил под голову два тома «Красной книги СССР» и стал пристально разглядывать потолок.

Через трое суток сумбур улегся — в голове было тихо, чисто, свежо и просторно, как в майской степи. Потолок растворился в небе, и Мамонтов услышал жаворонка. Он не ел три дня, но не испытывал голода.

Неприятное открытие, подумал Мамонтов, оказывается, без газет, телевидения, Всемирной сети можно жить. Можно жить даже без книг, театра, кинофильмов. Даже без живописи. Даже без других людей.

И Мамонтов подвел итог великому лежанию: потеряв себя, ты теряешь все, потеряв все, ты не теряешь ничего.

В этом мире больше ничто уже не удерживало Мамонтова.

Кроме одного пустяка. Он обещал брошенному им в горах равнинному лешему Ерохе передать лапоточек Гламуре Ивановне Птурс.

Но прежде Мамонтов сходил в горы и не нашел Ероху в условленном месте. Кричал, свистел, звал по имени — не откликнулся. Сгинул, должно быть. Или местная нечисть прогнала в отдаленные, гиблые ущелья.

Кстати, придется вам иметь дело с лешим — никогда не свистите.

Не любят они этого.

Район, где жила Гламура Ивановна, располагался за красной линией основного разлома, проходящего по руслу реки, а потому здесь запрещалось строить дома выше двух этажей. Впрочем, этот запрет не касался людей, имеющих очень большие деньги. С большими деньгами при желании можно строить особняки и в жерле вулкана. Кто что скажет?

Назывался жилой массив Компотом. Улицы были поименованы названиями плодовых деревьев. Дома примостились на склонах, как балконы на холмах-небоскребах, прячутся в уютных складках местности. В райских закутках. Узкие, извилистые улицы-дороги внезапно заканчиваются тупиками. То в обрыв утыкаются, то в крутой склон. Словно черт напетлял. Заблудишься — можно всю жизнь проплутать. И все окутано зелено-рыжими клубами листвы.

Раньше здесь стояли деревенские хатки, утопающие в садах. На улицы через деревянные заборы свисали яблоки, персики, груши, черешня и вишня. И никто не бранил прохожего, если тот срывал мимоходом спелый плод. Пахло дымком. Люди и собаки вели себя без затей, по-деревенски.

Но район этот облюбовали состоятельные люди. И теперь вдоль узких дорог тесно нагромождены вычурные, неуклюжие, как сундуки, дворцы. Эклектика жуткая. Ни намека на стиль. Впрочем, это раньше под эклектикой подразумевалось отсутствие всякого стиля. Сейчас эклектика — модный стиль. Эстеты всегда готовы объяснить невежество богатых тонкими соображениями. Что касается денежных мешков — да плевать им на чужой вкус.

Разномастные ограды примыкают друг к другу. Все из камня и шлакоблоков. Не ниже трех метров. Крепостная стена справа, крепостная стена слева. Поверху — колючая проволока. Словно живущие через дорогу находятся в состоянии постоянной войны друг с другом.

У каждого дома — чугунные узорчатые ворота, а-ля «Зимний дворец».

Всё окна, окошки, окошечки и вентиляционные отверстия в решетках.

Громадно. Несоразмерно. Тесно.

За оградами хриплый лай среднеазиатов, волкодавов, алабаев — обостренным чувством собственности, агрессией, неукротимой враждебностью и злобой, похожих на своих хозяев. Они не кусают — рвут на куски. Их предки — боевые, кровожадные псы Ассирии и Месопотамии, принимавшие участие в человеческих сражениях.

Нет места ни для деревца, ни для улыбки. Тоска смертная. Дворцы — как личные тюрьмы, выстроенные ворами по собственному вкусу для себя.

Во дворе особняка Гламуры Ивановны Птурс, доставшегося ей от последнего мужа, рос старейший в городе дуб. Этот великан был в таком возрасте, что самые пожилые из людей годились ему в прапраправнуки. Он имел право смотреть на человеческую суету свысока.

Ему шел неизвестно какой век. Его возраст не вмещался в человеческую память. Каждая его ветвь выглядела самостоятельным деревом. Обломись одна из них — и стоящий под дубом «Хаммер» был бы смят, как консервная банка.

Кора столь груба и корява, что сравнение ее со шкурой крокодила было бы недостаточно. Не с чем ее сравнить. Разве что с застывшими потоками лавы. Но это уже перебор.

Единственная ограда, из-за которой Мамонтов не был облаян.

Не успел он нажать кнопку звонка, как металлическая дверь медленно раздвинулась. И увидел Мамонтов дупло у основания дуба.

Столь вместительное, что в полости хватало места для круглого столика и двух плетеных кресел-качалок.

На столике лежало надкусанное золотое яблоко с кровавым разбрызгом. Отражалось в лезвии ножа. Бликами оно как бы освещало сумеречную внутренность дупла. Рядом — два фужера. Тонкие стекла сверкают, переливаются мыльными пузырями.

В дупле, покачиваясь в кресле, сидел Ероха. Он мурлыкал под нос и плел лапоть. Когда Мамонтов вошел во двор, Ероха направил в сторону ворот пульт, и створки медленно, с приятным шелестом сошлись.

У ног Ерохи, положив голову на культю, дремала рысь. Ошейник расшит бисером. Цепь позолочена. А может быть, и золотая. Большая кошка приоткрыла один глаз, посмотрела на гостя без интереса и снова погрузилась в дрему.

Ероху только по рыси да по сове и узнать.

Халат шелковый, тапочки сафьяновые. На голове бархатная тюбетейка. В ухе сережка. Волосы на голове, усы, борода расчесаны и в косички заплетены. Концы косичек янтарными шариками скреплены. Ворохнется Ероха, а шарики приятно перестукиваются. Как бамбуковые занавески в дверях.

Гламура Ивановна Птурс такая женщина, что и из лешего сделает человека.

— Здоров был, парень! Чего скворечник раскрыл? Смотри, воробьиха залетит. Яички снесет и будешь с открытым едалом ходить, пока птенцы не оперятся. Что скажешь?

Слышно было, как в зоопарке, видимо, чем-то сильно изумленный, затрубил слон.

— Да вот принес, как просил, лапоточек.

— Долго нес. Оставь. Передам.

— Да уж сиди, не беспокойся. Сам передам.

— Оно бы можно, да никак нельзя. Отдыхает забава. Всю ночь, шалунья, глаз не сомкнула. Умаялась утеха. Разбудим — осерчает.

Далеким раскатом грома прорычал лев. Визгливо затявкал шакал. Закричала незнакомая птица. Рысь, не поднимая головы, повела ушами в сторону зоопарка.