Читать интересную книгу Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

— Да, — произнес он, — вот и опять сошлись наши пути. Какой у меня преданный брат, куда я, туда он!

Август смотрел на него с деланным равнодушием.

— Тут тебе не суд, и ты мне не судья.

Ноас развел руками.

— Твоя правда, я не судья, я дурень. Такой же дурень, как и ты. У нас с тобой могло быть еще по пяти сыновей. А мы стоим в очереди к Мице.

Уязвленный нечаянной встречей, Август повалился в кровать Мице вместе со словами Ноаса, словно вилы в спину брошенными вдогонку. Ничего не понимавшая, насмерть перепуганная Мица лишь глазами хлопала, из отгороженной ширмой умывальни наблюдая, как рычал он и корчился. Выпив с полбутылки вина, Август оправился настолько, что вспомнил, зачем сюда явился. Злость на себя и на брата поутихла. Что говорить, вся эта комната была сверху донизу заполнена чем-то мерзким, тошнотворным, но в то же время витал в ней и какой-то разуму неподотчетный, на стойких влечениях замешенный соблазн, — и затаившийся в нем жеребец, трепетными ноздрями принюхиваясь к потным промежностям кобылицы, отважно выпускал свой жеребячий снаряд. Но в спине еще торчали вонзенные вилы, освободиться от них было невозможно. А потому он думал и тогда, когда думать возбранялось. И видел обвисшие Мицины груди, когда полагалось быть незрячим. Слышал густо хлопающие звуки в натруженных недрах загнанного Мициного тела, хотя обязан был оставаться глухим.

И потому с таким же рычаньем, с каким повалился в Мицину постель, он соскочил с нее. И на сей раз Август пил, шумел и буянил в трактире два дня и две ночи без перерыва, в лютой злобе, грызущей тоске, безутешности сгибая и ломая вилки, ножи, колотя посуду и швыряя бутылки.

На третий день утром Август воротился домой и, посреди двора с трудом вывалясь из коляски, кинул вожжи работнику. Ступая медленно, опасливо, побледневший, без кровинки в лице, едва доплелся до своей комнаты. Вошла Антония с холодной квашой и вымоченной селедкой. Принесла и чистую рубаху. Антония умела бесшумно открывать дверь, бесшумно расставлять посуду, бесшумно ходить по дому. В тот момент это свойство показалось Августу на редкость ценным. Уши сделались чувствительны, как зубы в оскомине. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. А присутствие Антонии ему не мешало. Это он ощутил совершенно ясно. Как ощутил исходящий от нее ток бодрости, жизненной силы.

— Отчего у тебя вид такой счастливый? — скребя щетину отросшей бороды, спросил Август.

Антония не ответила.

— Могла бы со мной поделиться.

Антония окинула его стремительным взглядом своих темных глаз.

— Антония, по гроб ноги моей там больше не будет! Ты слышала?

— Да.

— А еще скажи: не согласишься ли пойти за меня замуж?

Довольно долго держалась тишина.

— Ну вот, не отвечаешь.

— Зачем же отвечать, коли глаза счастливые.

О свадьбе сговорились твердо, но, покуда дело дошло до пастора, Антония успела забрюхатеть. Глазастый пастор Эбервальд наложил пять рублей штрафа за «осквернение невестиной фаты», а кроме того, венчание назначил не в церкви, а в своей пасторской усадьбе. Август открыл кошелек, порылся в нем и ответил, что у него, к сожалению, нет при себе мелких денег, посему наведается к пастору, когда Антония опять будет на сносях.

Через год и три месяца они явились снова. На сей раз вид Антонии не внушал подозрений. Но Эбервальд все равно отказался венчать нх в церкви, Август же наотрез отказался везти Антонию в пасторскую усадьбу. Еще год спустя пришли к Эбервальду в третий раз, а еще через год — и в четвертый. В пятый раз Антония и Август говорили о венчании незадолго до того, как Эдуард Вэягал задержал Эбервальда в ризнице. Время было смутное, носились разные слухи о новых законах и новых правах. В накаленной атмосфере свара с Вэягалом не сулила Эбервальду ничего хорошего. И пастор с самого начала проявил уступчивость.

— Итак, вы намерены вступить в свой первый священный брак, взяв в жены женщину, прижившую в девичестве четверых детей? — спросил Эбервальд Августа.

— Да, — ответил Август, — только детей больше, и пятый уже брыкается.

— Вы верите в чудеса?

— А как же иначе. Мир одно сплошное чудо.

— Ну так знайте, я вас обвенчаю. Только не в обедню. В будний день вечером в пустой церкви — милости прошу!

В будний день вечером пустая церковь оказалась битком забитой народом. Даже проходы заполнили те, кому не хватило места на скамьях. Теплились свечи. Мужчины в своих праздничных парах истекали потом, женщины церковными песенниками обмахивались, как веерами. Раскатали красный ковер, церковь украсилась невесть где раздобытыми лавровыми деревцами. Пожаловали самые знатные в Зунте капитаны, были там пожарники при параде, делегация ссудо-сберегательного товарищества со своим флагом, хористы в полном составе, энтузиасты-велосипедисты и поголовно все нищие. Само собой разумеется, в первом ряду, блистая великолепием мундира, стоял Ноас. Ничего не видящая Элизабета, Леонтина с мужем и приемная мать Антонии сплоченной группкой жались чуть позади.

Август во время церемонии держал руку Антонии в своей крестьянской ладони высоко поднятой — как будто вел ее под звуки полонеза. Невеста даже не пыталась скрывать располневшего живота, на ней было белое платье, на голове миртовый венок и фата. По левую руку от жениха по-братски тесной стайкой сгрудились маленькие Вэягалы — Паулис, Петерис, Атис и Эгон. Эгону было невмочь выстоять всю церемонию, и временами он усаживался на пол.

В том, что каратели не сожгли дом Вэягалов сразу, а лишь через неделю, была немалая польза: Антония, предчувствуя неотвратимость беды, часть одежды и хозяйственного скарба перетаскала понемногу в ригу. Той ночью, когда четыре казака с четырех углов подпалили дом, некогда было подумать о спасении добра. Только и успела Антония, что связать в узлы постели да закутать детей в большие платки. Конечно, не мешало бы вернуться, прихватить с собой и котелки, но Антонин показалось, что дети дрожат от холода, а потому и поспешила уложить их у амбара, прикрыв одеялами. Но вскоре от полыхавшего исполинского костра сделалось так жарко, что мальчишки все с себя посбрасывали, бегали в одних рубашонках.

Август первым делом кинулся скот спасать. Коровы упирались, не хотели выходить со двора, лошади бесились, одни овцы тупо последовали за бараном.

Снег во дворе, как весною, таял, зажурчали ручьи, появились лужи, заклубился пар. Перед тем как рухуть крыше, огненный столб взметнулся к небу с такой силой, что вместе с пламенем взлетела и тяжелая черепица, а в саду на какой-то момент расцвела вишня.

К счастью, огонь не перекинулся на службы. Под жилье приспособили ригу. Превращенный в груду углей дом тлел, чадил и дымился несколько месяцев кряду. Оттаявший двор и край сада обледенели. В середине февраля выпал свежий снег, лишь кое-где среди белизны чернели головешки. Но снег продержался недолго, все сильнее припекало солнце, и на дворе опять поднялся черный холм. Все лето, всю следующую зиму маленькие Вэягалы проходили чумазыми и черными, как чертенята. Антония раз десять на дню заставляла их умываться, но казалось, угольная чернота в них въелась на веки вечные.

— Почему наш дом сожгли? — приставал к отцу с расспросами Паулис. — Что такое революция? Почему мама говорит «неужели жертвы будут напрасными»?

— Ничто в мире без жертв не обходится, — наставлял Август. — Чтобы расцвели цветы, должны лопнуть почки. Рак, вырастая, ломает панцирь. Змея тужится, выбираясь из старой кожи.

Ноас при виде столбов дыма над горящими домами вспомнил встреченный им в плавании первый пароход «Грейт Истерн». Неужели и эти дымные столбы предвещают новую страницу истории?

Семьдесят лет спустя Скайдрите Вэягал, разыскивая в архивах даты жизни жены брата Ноаса, Антонин, на последней странице приходской метрической книги наткнется на оставленный кем-то автограф:

«Неисповедимы пути мирового прогресса — столько в нем околичностей. Христианство, радея о милосердии и человеколюбии, пришло к Крестовым походам и инквизиции. Средневековье томилось в ожидании Судного дня, а наступил Ренессанс. Колумб искал Индию, а нашел Америку».

Неведомый архивист, обнаруживший эту запись еще до Скайдрите Вэягал, легонько карандашом и, похоже, детским почерком от себя добавил: «Ева и Пьер Кюри искали новые радиоактивные элементы, а нашли ключ к атомной бомбе. В свою очередь, заключенная в атомной бомбе энергия, будучи разумно использована, может спасти человечество, например, с наступлением новой эпохи оледенения».

Август воздерживался заводить разговор с Ноасом о восстановлении дома. Да и куда спешить, времена были тревожные. «Лесные братья» продолжали борьбу, в отместку бароны и власти расстреливали, вешали, жгли. Черная сотня покинула Зунте, но кто мог поручиться, что она не вернется.