хомут и стал крутить гайку.
«Жалко Три Ниточки, а куда денешься — старость не радость», — соображал он, прикидывая, что неплохо будет заявиться к старику в Николаев, когда выйдет отпуск.
Гайка сошла легко, болт был смазан. Женька подобрал шланги, чтобы не перерубило, достал из-под веревки на поясе кувалду и выбил болт. Обычно понтон, освобожденный от одного хомута, дергался и выскакивал из другого, сейчас он только приподнялся свободной стороной и остался на месте.
— Не идет, скотина. Заклинило! — сказал Женька.
— Попробуй кувалдой с другого конца, — предложил старшина.
Придерживая шланги, водолаз стал подвигаться к другому концу понтона, зажатому хомутом, и наткнулся на осетра.
— Иди-иди! — Женька ткнул осетра кувалдой, чтобы шел дальше от опасного места.
Осетр отошел немного и стал над понтоном. Водолаз продвинулся, чтобы удобнее было работать, и снова наткнулся на его упругое податливое тело.
— Дурак! — сказал Женька. — Раздавит, как муху. — Он отодвинул осетра рукой, но тот опять вернулся.
— Да ты что? — удивился Женька. Он машинально двигался вслед за осетром, отдаляя его от понтона.
Старшина Михайлов, оставив шлемофон, приказал рабочим долбить прорубь, чтобы спустить лампу. Он пошел показать место для проруби, но снизу ударило в ноги, лед загудел и стал давать трещины. Старшина побежал к наушникам.
— Жив? — закричал старшина, потому что Женька молчал.
Понтон вырвался внезапно. Женьку ударило, он перевернулся и почувствовал, как тело охватывает пронизывающий холод.
— Меня, кажется, заливает, — прошептал он.
Его подняли через тридцать секунд. Когда свернули шлем, оказалось, что вода наполнила скафандр и только. Воздушная подушка, образовавшаяся в шлеме, не пустила воду к лицу водолаза.
…Лед тронулся в мае. Шалые воды пришли с Алтая и замыли траншею песком и илом. Сравняли дно.
Следом за льдом подошел буксир с баржей, капитан, отдохнув за долгую зиму, был веселым и бодрым. Три Ниточки отбыл в Москву оформлять пенсию, а подводники погрузили все имущество на баржу и поехали на новую точку. Буксир шел медленно, Женька и Анюта стояли на палубе и смотрели на сглаженный разъезженный берег, пока его не закрыло мысом.
…Обь в этом месте круто загибает вправо, к синеющему лесом материку. Черная, таежная вода не поспевает за руслом. Она давит в берег, бугрится медленно растекающимися блинами и выталкивает грязную пену.
Река здесь выкопала в дне яму. Под толстым слоем песка в яме лежит труба, заботливо завернутая, чтобы не тронула ржа. По трубе идет нефть.
ВАЛЕРИЙ МЕНЬШИКОВ
Родился в 1939 году в поселке Стеклозавод, Курганской области. Окончил среднюю школу и железнодорожное училище.
Работает в газете «Молодой ленинец» и заочно учится в Уральском Государственном университете.
Рассказы печатались в журнале «Урал», а также в центральных и областных газетах.
ЛЕСНИК
Еще неделю назад листва красовалась ярким орнаментом, а сейчас лежала на земле черная, пожухлая. Лес стоял голый, сиротливый. Холодный ветер путался в мокрых ветвях, гнул их к земле. Вода была повсюду: в промозглом воздухе, в ватнике, под ногами.
— Черт побери, и угораздило же забраться в такую глухомань. Пару косачей и у деревни бы отыскал.
Я сердито сплюнул, стряхнул с козырька нависшие капли и двинулся дальше, в чащобу. Быстро темнело. Лес притих на мгновенье, и снова заворочался, застонал под шорох дождя. Перепрыгивать лужи уже не было смысла, и я равнодушно шагал напрямик. Лишь бы не стоять, не оставаться наедине со скрипящими стволами. Наконец согра кончилась. Неизвестно откуда под ноги подвернулась тропка, зазмеилась по откосу.
— Эвон куда меня занесло.
Поддерживая снизу двустволку, я огляделся. Где-то здесь прячется Сулимский зимник, а чуть дальше, за вышкой, Михеев кордон. Я почти побежал мимо поредевших деревьев. И правда, метрах в трехстах лежала дорога. Старая, затравеневшая, в блестках заполненных водой колдобин. Когда показалась вышка, совсем повеселел: недалеко до кордона. К тому же дождь успокоился, и лишь порывы ветра бросали в лицо холодные капли. Дорога растаяла за поворотом, в темноте спряталась. И вдруг над лесом пронесся крик. Жуткий, никогда не слыхал такого. Резануло тревогой по сердцу. Кто бы это мог быть?
Обеспокоенный, я пошел быстрее и, миновав поворот, увидел постройки. Крестовик со стайками-малухами притаился за высоким забором черной глыбой, огней не видно.
— Неуж дома нет?
И тут же себя успокоил.
— Куда ему деться. Сидит в такую непогодь на печи, кости пропаривает. Эх, сейчас бы соточки две и под тулуп.
С этими мыслями я толкнул мокрую калитку. Та, без скрипа, с трудом отошла. В ограде тихо, собак не слышно. Забились куда-то. Сквозь ставни кухонного окна пробилась желтая полоска света. Я повеселел.
— Дома! Живет же старый хрыч, хозяйство содержит. И как же это он один, без женщины справляется.
Я постучал в окно и по щербатому крылечку поднялся в сенки.
— Эге-ей, хозяин, принимай гостя, — с шумом переступил порог.
В кухне, освещенной семилинейной керосиновой лампой, тепло. На деревянных вешалках нехитрое одеяние Михея, ружье. Лавка, стол да два стула — вся обстановка.
— Ну и погодка, добрый хозяин собаку на подворье не выгонит, а нас нечистая по лесам носит, — щурясь на свет, пробасил я.
— Ты что, не рад, что ли?
Михей, что-то искавший в ящичке стола, распрямился. Лицо заросшее, в темных глазах тревога.
— Беда, Валерий, стряслась.
— Какая беда?
— Лосиха растелиться не может. Видно, телок не так пошел.
— Лосиха, говоришь, а что так поздно?
— Вот и сам дивлюсь. Зима на носу.
Снова над лесом раздался протяжный рев, так напугавший меня раньше. — Она?
— Она, бедная. Прирезать жалко, и так, как оставишь?
— Лежка-то где?
— В урочище. С километр отсюда будет. Может, подможешь? Вдвоем-то сподручнее. Хоть бы маленького спасти.
Я взглянул на свои заляпанные сапоги, запахнул промокший ватник.
— Идем, только тряпицу чистую прихвати да нож.
— Сготовил уже…
Едва мы вышли, как снова раздался знакомый крик. Михей торопливо и уверенно зашагал к черной опушке. В руке качался огонек «летучей мыши». Лес сразу же навалился темнотой, дохнул резким студеным порывом. Я постарался приспособиться к ходьбе лесника и не смог. Шаг у него широкий, легкий. Словно и нет за плечами пятидесяти трех лет. Видно, лес закалил, добавил крепости. Давно мы с ним дружим. И не только по охотничьей части. Люблю я людей простых и искренних, не скрытных нисколько. А он такой. К тому же добряк. Завсегда заезжему человеку рад. Может, одиночество сказалось. Как захоронил свою Фросю лет восемь назад, все один да один. Другая бабенка и