Читать интересную книгу Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние (сборник) - Юлиан Семенов

Сударь ушел первым, а Прохор сидел и улыбался. Если все пройдет так, как он задумал, тогда сорок тысяч рублей он получит завтра вечером на привокзальной площади от человека, который будет его ждать в машине с желтым номером. Коллекция итальянских картин эпохи раннего Возрождения, принадлежащая профессору Гальяновскому, завещанная им в дар Эрмитажу, оценивалась в пятьдесят тысяч золотых рублей. Профессор собирал ее всю жизнь – долгие шестьдесят лет, отказывая себе подчас в самом необходимом. Все три Государственные премии, гонорары за свои труды он отдавал коллекционированию. Коллекция у него была редкостная, изумительная, и знали об этом многие люди и у нас в стране, и за ее рубежами.

Скрипка, которая хранилась в доме у известного советского музыканта, принадлежала ему давно. Она была подарена ему еще до войны правительством. Оценивалась она в тридцать тысяч золотом.

Да в конце-то концов, черт с ними, с рублями, со скрипками и коллекциями! Завтра вечером должны были погибнуть от руки Сударя два великих гражданина: гений операций на сердце и скрипач, известный всему миру.

А придумал эти два преступления маленький, серый человечек по имени Прохор. О нем Сударь почти ничего не знал. Не знал он ни его фамилии, ни места жительства, ни занятий – ничего он не знал о Прохоре – контрразведчике из власовской охранки. Прохор сумел скрыть многое, и поэтому он был репрессирован как рядовой власовец. В пятьдесят девятом году его освободили по состоянию здоровья. Ловко сыграв на доверчивости врачей, он уехал из Коми АССР сначала в Ярославскую область, а потом перебрался под Москву, в Тарасовку. Здесь он снял комнату у вдовы, которая жила с двумя маленькими детьми, и зажил тихо, незаметно и скромно. Прохор приглядывался, выжидал, думал. Он провел несколько удачных операций, но понял, что крупное дело одному ему не поднять. Встретился с Сударем. Убил с ним Копытова, завладел оружием. И завтра решил сыграть ва-банк. Вот только Витька. Шофер, хороший паренек. Задурил. Ай-яй-яй! Он адрес-то знает. Подвозил ночью, после милиционера. Ночь – она, конечно, ночь, да Тарасовка тоже не тайна. Фары тогда табличку осветили. Табличка желтенькая, а буквочки на ней черные, резкие. А память у молодых светлая, в ней все точно и зримо откладывается. Витька, Витька, ты чего ж запсиховал, а, Витьк?

Прохор поднялся и пошел к вокзалам. Шел он, совсем и не прихрамывая, а палку держал в руке вроде зонтика. Шел он не сутулясь и не казался сейчас таким маленьким и забитым, как десять минут назад, пока рядом сидел Сударь. Попадутся мальчики – про палку сразу стукнут. А палки-то и нет; вон решетка канализационная, туда ее и опустит… Уронил! Ай-яй-яй, какая жалость! Ищите хромого старичка! Ищите, мусора, вам деньги за это платят. Зорко ищите, еще зорче!

Никаких происшествий

В час ночи Садчиков вызвал дежурную машину и отвез Леньку домой. Улица уснула. Мокрый асфальт блестел, будто прихваченный ледком. Сильно пахло цветущими липами. Сонно моргали тупыми желтыми глазами светофоры на перекрестках и площадях. Из-за неоновых фонарей небо казалось непроглядно темным.

Ноги у Леньки гудели. Он сидел неподвижно, не в силах пошевелиться.

– Ну и работа у вас! – сказал он Садчикову.

– Ты э-это с чего?

– Целый день на ногах – ужас!..

– Чудак, – ответил Садчиков, – разве это ужас? То, что людей в тюрьму приходится сажать, – вот у-ужас. В нашем д-деле самое страшное – это всех возненавидеть. С гадостью мы работаем, к-как настоящие ассенизаторы, п-понимаешь? А людей надо о-очень любить. Иначе к-какой смысл нам работать? В том-то и дело: нет смысла…

– А вот скажите, – запинаясь, спросил Ленька, – вам доставляет радость карать?

– Что именно к-карать?

– Ну… зло…

– Сложный вопрос… Вообще-то, наказывать людей – с-сугубо неприятно, Леня, и чревато с-серьезными последствиями для того, кто н-наказывает… Это если относиться к наказанию серьезно, с с-состраданием к н-наказуемому, ибо хочешь того или не хочешь, а он – брат мой. Хоть и враг… Человек он, понимаешь, человек ведь – наказуемый-то… К-караемый, как ты г-говоришь. Страшно, если наказывать станет привычкой… Страш-шно, если каждого станешь подозревать… Один наш товарищ, когда его приглашали в гости, заранее интерес-совался, кто там еще будет… Д-данные на остальных г-гостей запрашивал… Но, с другой стороны, когда задержишь бандита, испытываешь спокойствие, что ли, по отношению к с-согражданам…

– Вы ненавидите бандита?

– Н-не всегда…

– То есть? – удивился Ленька.

– После войны я брал нескольких б-бандитов, которые выходили с обрезами на дорогу, п-потому что у них дети с голоду пухли… Все п-понимал: и что с обрезом за едой идти – не путь, и что воровство – это з-зло, а все равно внутри жалел… Но это уже п-после того, как посадил в тюрьму… Когда брал – тогда н-ненавидел.

Высадив Леньку, Садчиков сказал шоферу:

– Поехали в у-управление, Михалыч.

До трех часов они разрабатывали данные о тренерах, добытые Росляковым, и составляли план на завтра.

Садчиков должен пойти по всем высоким тренерам, у которых есть кожанки, обращая внимание, в частности, на обтрепанные манжеты, а Костенко с Росляковым снова выйдут на улицу. Ровно в восемь, к открытию гастрономов. У Читы вся стена заставлена бутылками – такие с утра пить начинают.

Засада, оставленная на квартире у Читы, сообщала, что никаких происшествий за день не произошло. Три раза звонили женщины. Им отвечали, что они ошиблись номером.

Четвертые сутки

Рано утром в кабинет Садчикова позвонили по телефону и попросили Костенко.

– Я говорю, – ответил Костенко.

– Здравствуйте, это Шрезель.

– Кто?

– Ну вы были у меня, помните? Был разговор о Назаренко и о Ламброзо…

– А… Доброе утро, здравствуйте…

– Я тут встретил одного нашего приятеля, он учился на курс ниже, так он месяц назад видел Назаренко с девушкой. Толстенькая такая. Он их встретил на улице Горького, около «Елисеевского». Кот звал его в гости, и приятель записал адрес.

– Кто? Кто звал в гости?

– Назаренко. Мы его звали Котом…

– Вы просто Вольф Мессинг. Давайте адрес!

– Он записал адрес на папиросной пачке и потом потерял. Но он помнит, что девушку звали Надя, а живет она на Пушкинской площади.

Костенко закурил:

– Он это помнит точно?

– Говорит, что да.

– Спасибо вам, Владимир Маркович.

– Какая ерунда…

– Большое вам спасибо, – повторил Костенко и, положив трубку, спросил Садчикова: – Пушкинская площадь принадлежит пятидесятому отделению?

– Да.

– Надо с ними немедленно связываться…

– А в чем д-дело?

– Там Читина зазноба живет. Надо будет всех девиц по имени Надежда просмотреть. Шрезель звонил, говорит, что он там с ней появлялся. В гости, говорит, к ней приглашал… Адрес дал – на Пушкинской…

Садчиков сказал:

– Интересно.

– Значит, тренеры на сегодня отменяются?

– Почему же, сейчас пойдем к к-комиссару. Нам еще один человек нужен. А вы пока отправляйтесь на улицу Горького. И поближе к Пушкинской держитесь, п-поближе.

Ленька ждал их около памятника Пушкину. Он стоял, задрав голову, смотрел на бронзового поэта и что-то шептал.

Росляков подтолкнул Костенко и показал на парня глазами.

– Да, – сказал Костенко, – славный парень. Выцарапаем. Я думаю, все же выцарапаем.

– А я боюсь – нет…

– Почему?

– Сейчас у нас, Слава, волна… Волна против пьянства как источника преступности.

– Отобьем, – повторил Костенко, – подеремся…

– Салют поэтам! – сказал Росляков.

Вздрогнув, Ленька обернулся.

– Здравствуйте, – ответил он, – я сегодня еле поднялся.

– Устал? – спросил Костенко.

– Устал.

– Ничего. Сейчас разомнемся. Ты иди с Валентином Ивановичем, а я по той сторонке. Там сейчас тень, я хитрый.

Готовятся

Сударь умылся, долго, закрыв глаза, брился электробритвой и, расхаживая по комнате в трусах, говорил Чите:

– Мы с тобой получаем семь косых – по-старому. Делим по-джентльменски: тебе половину и мне половину. Прохор позвонит часа в два, после разговора с Витькой. Сразу после этого мы поедем к дедушке-профессору любоваться живописью.

– А что с Витькой?

– Полегче вопрос есть?

– Есть. Водку купить или коньяку?

– Ни того, ни другого. После. Прохор говорит, что по пьянке обязательно влипнем. Он говорит, что надо только по-трезвому на дело идти. Вообще-то он прав, алкоголь в серьезном деле не помощник…

– Он трехнутый, этот твой Прохор.

– Не «мой». Наш.

– Ничего себе «наш»… Он косых на десять нас с тобой дурит, не меньше. Разве нет? Живопись сейчас в цене…

– Знаю. А как быть иначе? Кому мы эту старинную живопись толкнем? Связей-то нет… Или возьми иконки… Их фарцовщики около Третьяковской галереи на газовые зажигалки у американцев меняли. Толку что? Зажигалка – не деньги…