У Евы светлые и короткие волосы, сильно завитые на концах. Когда она растянула повязку на голове, я улыбнулась.
— Тебе очень подходит образ той эпохи, — с любопытством оценивая внешность подруги, сказала я. — Знаешь, мне вдруг тоже захотелось быть блондинкой, состричь волосы и завить их как у тебя.
Женщина слегка качнула головой, только на мгновение прикрыв глаза.
— Ты ребенок, — заявила она.
Чем мне нравится мой чердак, это большим светлым окном и потрясающим напольным зеркалом — металлическое, оно немыслимо тяжелое! Чтобы его поднять на чердак, уверена, в свое время понадобилась не одна пара рук.
Я не сняла с головы повязку. Ева тоже.
Мы спустились в гостиную и под джазовую музыку виниловой пластинки разлили красное вино.
— Было бы любопытно побывать очевидцем этой эпохи, — вдруг говорю я. Ева подняла на меня спокойный взгляд. — Я о двадцатых. Эта эпоха представляется мне временем ослепительных вечеринок, буйства, фейерверков и всеобщего безумия. Как думаешь, это так?
— Ты говоришь об этом времени, как о чем-то невероятно далеком, — сказала Ева. Смотрит на меня странно. — Неужели супруги Лоуренс ничего не рассказали тебе о своей юности?
Может, и рассказали, но не мне.
Я и Ева соприкоснулись широкими, почти плоскими бокалами на длинных ножках. Раздался короткий звенящий звук.
Все очень спокойно. Прилично. Скучно.
Разве я на такую встречу рассчитывала? Где же смех, куда делось веселье и удовольствие от жизни? Я помню, как я умела веселиться. Я помню, какой была моя жизнь. Я хочу хоть сколько-нибудь окунуться в те мгновения свободы и удовольствия.
Я хочу!
Поэтому очень скоро время подошло к откупориванию второй бутылки. Нетвердой рукой я разлила для нас бокалы, и все встало на места. Мысли, слова и действия обрели наконец нужное направление.
Музыка стала заводной и веселой — это Ева поменяла пластинку. В моих глазах появился легкий туман.
Мы танцуем. Смеемся над чем-то. Происходит то, что допустимо назвать весельем. А спустя час или два, когда на столе стоят уже три пустые бутылки…
«Слишком много джаза», — подумала я. Из моего рта выплыло светлое облако сигаретного дыма.
Я вытянулась в кресле, запрокинув ногу на ногу, задумчиво смотрю на белую дамскую сигарету в своих руках.
А я разве курила раньше?
Вкус и ощущения не кажутся мне новыми и непонятными. Мне совсем не хочется незамедлительно затушить сигарету.
Похоже… мне стала известна одна из привычек Анны.
Я опять осушила свой бокал и поднесла к губам сигарету.
Зачем я это делаю?
Не знаю. Просто хочется.
Когда музыка прекратилась, я поднялась с кресла и подошла к граммофону. Сняла иглу с виниловой пластинки, чтобы поставить новую.
— Не надо больше музыки, — просит Ева.
Без всяких размышлений сразу закрыла крышку граммофона и вернулась в кресло. Запрокинув подбородок, смотрю на желтый потолок, что когда-то был белым.
— Что с тобой происходит? — медленно проговорила Ева. Я нахмурилась. — Ты позвала меня. Этот вечер — чудо. Спасибо!
— Но…
— Но я же вижу, что все это неспроста. Ты о чем-то хочешь рассказать мне. Я все жду, но ты молчишь.
Я больше не смотрю на желтый потолок. Теперь я смотрю в немного туманные сапфировые глаза подруги.
— Я хочу расстаться с Джоном, чтобы быть с Клайдом, — негромко проговорила я.
Ева не поменялась в лице. Она даже не пошевелилась. Она ненадолго задумалась и тихонько уточнила:
— Ты хочешь быть с доктором Коллинсом?
— Да.
— Хэнтона, стало быть, не любишь больше?
— Любить Джона трудно, — не сразу и уклончиво говорю я.
— Хм…
— Что значит твое «хм»?
— Ты не любишь Хэнтона или отказываешься от него?
Размышляю долго, а потом говорю очень честно:
— Мне нестерпимо надоело, вступая в противостояние с Джоном Хэнтоном, оказываться в пекле войны с ним. Я устала верить, что со временем станет как-то по-другому, — мой голос дрогнул. — Последней выходкой он сам все испортил.
Ева загадочно улыбнулась мне.
— Что? — нахмурилась я.
— Отказаться от бессовестно богатого человека ради доктора, — улыбка ее становится шире. — Чокнутая.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Возможно, и так, — без улыбки говорю я.
Жаркие дни остались в прошлом, в утро четверга моросит дождь. Подхожу к старому граммофону, ставлю иглу на виниловую пластинку — послышался слабый треск и в гостиной растеклась спокойная музыка.
На веранде тоже слышно приятную музыку оркестра «Твини». Под деревянным навесом я удобно расположилась в плетеном кресле с теплой кружкой чая в руках. Морось становится дождем, и я совсем затосковала по палящему солнцу Стилдона.
Ох, Стилдон! Неделя в прожженном солнцем юге была великолепна, несмотря ни на что. Только там удалось укрыться от непоколебимых правил и нравов этого непростого мира. Только там получилось почувствовать себя опять свободной.
И вот теперь, когда неделя свободы закончилась, возникли последствия.
Клайд Коллинс, обаятельный и рассудительный доктор, благородный по сути своей, заставил меня по-новому взглянуть на отношения между мужчиной и женщиной. В этих отношениях есть диалог и есть компромисс. Я могу говорить, зная, что буду услышана, а это как глоток воздуха, свежего и необходимого после долгих и ожесточенных битв с Джоном Хэнтоном.
Я больше не могу думать об этом и сомневаться…
Я больше не раздумываю.
Я решила.
Но чтобы воплотить в жизнь свое решение, я не могу просто поднять телефонную трубку и объявить Джону о том, что хочу… уйти от него. Уйти из его жизни. Уйти из его дома. Как бы скверно ни сложились обстоятельства между нами, встреча должна состояться. Учитывая то хорошее, что сделал для меня Джон Хэнтон, так будет правильно.
Я позвонила Дэйзи, чтобы записаться на прием к Джону. Встретиться в его рабочем кабинете вне стен особняка будет безопасно. Наверное.
Дэйзи мне предложила тот же день. При плотном графике Хэнтона это необычно. Женщина назвала время, и я перестала удивляться.
В поздний вечер в высоком темном небоскребе почти никого нет. В холле стоит непривычная тишина.
На этаж Хэнтона я поднялась на лифте и, когда двери расступились, Дэйзи за рабочим столом я не увидела. Свет в приемной приглушен. Стол секретаря чист от бумаг.
Я прошла через приемную к кабинету Джона и костяшками пальцев дважды ударила по двери. Не дожидаясь приглашения, вхожу.
— Не понимаю, зачем ты стучишься, если разрешение войти тебя в принципе не интересует, — без гнева сказал мне Джон. Откладывает бумаги в сторону.
Такое чувство, будто сердце перестало биться.
Свет ламп приглушен. Я наблюдаю за высокой фигурой хозяина кабинета. Он встает из-за стола и неспешно приближается ко мне. Его белая рубашка расстегнута на три пуговицы. Жесткие волосы слегка растрепаны, как если бы мужчина только что провел по ним рукой.
— Как путешествие? — спрашивает он.
Мои брови удивленно взметнулись вверх. Но не слишком.
— Как ты узнал?
— Мальчишка, — лениво улыбнулся Джон. — Пришел ко мне через пару дней после твоего побега.
«Наглец у придорожного кафе», — припомнила я. Он пришел к Хэнтону. И что потом?
— Как много ты знаешь?
— А я должен что-то знать? — голос мужчины стал подозрительным.
Красноречиво молчу, и Джон сознался:
— Парень предложил мне сделку. Она не состоялась.
Любопытно, почему?
Впрочем, не это сейчас важно.
Подхожу к окну и без особой заинтересованности смотрю на огни большого города. Все как на ладони.
— Ты не передумал насчет акций? — тихонько спрашиваю я.
— Нет.
Не то чтобы я рассчитывала на что-то… Просто попробовала. Поэтому вполне спокойно говорю:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Ладно.
Мужчина облокотился о край рабочего стола, скрестив на груди руки. Чувствую на себе его взгляд.
— Ты хочешь вернуть мне деньги?
Я грустно улыбнулась.
— Нет.