Читать интересную книгу Почти напоследок - Евгений Евтушенко

Бардак в любой стране грозит обвалом хотя бы тем, что в чреве бардака порой и мягкотелым либералам с приятцей снится сильная рука.

Потом, как будто мыслящую кильку, за мягкотелость отблагодаря, она берёт их, тёпленьких, за шкирку и набивает ими лагеря.

И Гитлер знал всем либералам цену. В социализм поигрывая сам, он, как циркач, вскарабкался на сцену по вялым гинденбурговским усам.

Вот он у микрофона перед чернью,

и эхо отдаётся в рупорах,

и свеженькие свастики, как черви,

танцуют на знамёнах, рукавах.

Вот он орёт и топает капризно с Европой покорённой в голове, а за его плечами - Рем, как призрак, мясник в скрипучих крагах, в галифе.

Рем думает: «Ты нужен был на время. Тебя мы скинем, фюреришка, прочь.» И бликами огня на шрамах Рема играет эта факельная ночь.

И, мысли Рема чувствуя спиною, беснуясь внешне, только для толпы, решает Гитлер: «Не шути со мною. На время нужен был не я, а ты.»

А Рем изображает обожанье, не зная, что его, как гусака, такой же ночью длинными ножами прирежет многорукая рука.

«Хайль Гитлер!» - обезумевшие гретхен визжат в кудряшках, взбитых, словно крем, и Гитлер говорит с пожатьем крепким: «Какая ночь, партайгеноссе Рем.»

Состарившийся, отяжелевший дуче, услышав шаги своей любимой, снял очки, и в его ввалившихся от бессонницы глазах заблестели так называемые скупые слёзы, капнутые перед съёмкой из пипетки гримёра. В объятия этого покинутого почти всеми, одинокого несчастного человека отрепетированно бросилась не предавшая своего возлюбленного даже в момент крушения его великих идей Кларетта Петаччи с такими же жилеточными слезами.

- Какой позор, - вырвалось у итальянского знаменитого режиссера, и все члены жюри Венецианского кинофестиваля 1984 года наполнили возмущёнными возгласами маленький просмотровый зал. - Неофашистская парфюмерия. Манипуляция историей! Плевок в лицо фестивалю.

Яростно рыча и размахивая трубкой, из которой, как из маленького вулкана, летел пепел, западногерманский писатель Гюнтер Грасс по-буйволиному пригнул голову с прыгающими на носу очками и усами, шевелящимися от гнева:

- Резолюцион! Снять фильм с показа на фестивале. Если бы это был немецкий профашистский фильм о Гитлере, я поступил бы точно так же.

Похожий на седоголового пиренейского орла, который столько лет, вцепившись кривыми когтями в мексиканские кактусы, горько глядел через океан на отобранную у него Испанию, Рафаэль Альберти сказал:

- Это не просто пахнет фашизмом. Это воняет им.

- Моё обоняние солидаризируется, - с мягкой твёрдостью сказал больше напоминающий провинциального учителя, чем актёра, швед Эриксон.

- Шокинг, - с негодованием добропорядочной домохозяйки встряхнула кудельками американская сексуальная писательница Эрика Йонг.

- Это не просто дерьмо. Это опасное дерьмо, потому что его будут есть и плакать, сказал я.

Глаза представителя администрации засуетились, задребезжали, как две тревожные чёрные кнопки от звонков. Одна половина лица поехала куда-то вправо, другая - влево. Нос перемещался справа налево и наоборот.

- Моментито! Разделяю ваши чувства полностью, синьоры. Это плохой фильм. Это очень плохой фильм. Это хуже, чем плохой фильм. Это позор Италии. Но администрация в сложном положении. В первый раз у нас такое, может быть, самое прогрессивное в мире жюри. Но простите мне горькую шутку, синьоры, - прогресса можно добиваться только с помощью реакции. Нас немедленно обвинят в левом экстремизме, в «руке Москвы» - да, да, не улыбайтесь, синьор Евтушенко! На следующий год нашу левую администрацию разгонят, и в чьих руках окажется фестиваль? В руках таких людей, которые делали «Кларетту».

- Значит, нельзя голосовать против фашизма, потому что тем самым мы поможем фашизму? Знакомая теория, - наливаясь кровью, засопел Грасс с упорством буйвола, глядя поверх сползших на кончик носа очков.

- К сожалению, именно так, - всплеснул руками представитель администрации. - Да, да, синьоры - это стыдно, но так. - И он даже зарозовел от гражданского стыда, как варёный осьминог.

Знаменитый итальянский режиссёр в неподкупном ореоле седых волос дискомфортно заёрзал шеей, как при приступе остеохондроза.

- Если мы запретим этот фильм, то нас могут упрекнуть, что мы сами пользуемся фашистскими методами, - сказал он, опуская глаза.

- Хотя это не меняет моего мнения о фильме, я вообще против любой цензуры, - с достоинством поддержала его Эрика Йонг.

- Но это же не запрет проката фильма, а лишь снятие его с фестиваля, за который мы все отвечаем! - взорвался Грасс, роняя очки с носа в пепельницу.

- В самом слове «снять» есть нечто тоталитарное, - ласково сказал один из членов жюри, покрывая сложными геометрическими узорами лист бумаги. - В Италии не любят таких слов, как «запретить» или «снять».

- Фильм настолько бездарен, что он вызовет лишь антифашистскую реакцию зрителей, - добавил другой член жюри.

За снятие фильма с фестиваля голосовали только трое иностранцев, исключая Эрику

Йонг.

Представитель администрации облегчённо вздохнул, поняв, что его зарплата за прогрессивную деятельность спасена - по крайней мере до следующего фестиваля. Но Грасс не потерял своей буйволиности.

- Резолюцион! - прохрипел он. - В таком случае, мы обязаны хотя бы выразить наше общее отношение к фильму протестом. Я напишу проект.

- Я тоже напишу, - сказал я, предчувствуя, что Грасс напишет нечто неподписуемое. Так оно и произошло.

- Вы слишком подчёркиваете, что фильм «профашистский», а это уже политическое обвинение. Искусство должно стоять выше политики. В Италии нет ни фашизма, ни профашистских настроений. Отдельные группочки нетипичны... (Ого, давненько я не слышал даже от самых наших суровых критиков этого слова - «нетипично»!) В Италии никогда не было фашизма в том смысле, как у вас, в Германии, синьор Грасс, - у нас, например, не было ни антисемитизма, ни газовых камер. Муссолини был всего-навсего опереточной фигурой - стоит ли принимать его всерьёз?.. - посыпалось со всех сторон на Грасса от большинства членов нашего самого прогрессивного в мире жюри.

За мой, менее жёсткий проект резолюции схватились, как мне сначала показалось, даже восторженно. Но началась коллективная правка - и это была одна из самых страшных правок за всю мою тридцатипятилетнюю литературную жизнь.

Резолюция читалась справа налево и слева направо, повторяя движения лицевых

мускулов представителя администрации, а также сверху вниз и снизу вверх. Взвешивалось и мусолилось каждое слово, пунктуация. Сначала я был в отчаянии, но постепенно вошёл во вкус. С любопытством я ожидал, чем всё это кончится, беспрестанно меняя, переставляя, вычёркивая в соответствии со всеми, часто взаимоисключающими, замечаниями.

Окончательный текст резолюции, в котором почти не осталось ни одного моего слова, был изящно краток, как персидская стихотворная миниатюра:

«Мы, члены жюри Венецианского кинофестиваля, стоя на принципах свободы искусства, включающей неподцензурность, единодушно выражаем свой нравственный протест сентиментальной героизации фашизма в фильме «Кларетта», хотя мы и не запрещаем его показ на фестивале».

Я зачитал этот проект, созданный, так сказать, всем творческим коллективом, но воцарилась мёртвая тишина, исключая буйволиное мычание Грасса, недовольного резолюцией как слишком мягкой.

И вдруг я понял, что резолюция и в этом виде не будет подписана.

- А нужен ли вообще коллективный протест? - наконец прервал тишину знаменитый итальянский режиссёр, с лёгким стоном массируя себе шейные позвонки. - Каждый может высказать прессе своё мнение отдельно. В коллективных протестах всегда есть нечто стадное. Я против нивелировки индивидуальностей. Кроме того, я уверен, что нашим протестом мы создадим только рекламу этому фильму, которого, может быть, никто и не заметил бы.

- Зачем помогать реакции? - опять всплеснул руками, как щупальцами, представитель администрации.

Я любил этого знаменитого итальянского режиссера - особенно мне нравилось, как под мятежным презрительным взглядом девушки взлетали на воздух отели и небоскребы, взорванные этим взглядом, и реяла цветная рухлядь, вывалившаяся из шкафов, и летали мороженые куры в целлофановых саванах, наконец-то взмывшие в небо из холодильников.

Но он сам научил меня взрывать взглядом, и я взорвал эту комнату, и закружились обломки стола бессмысленных заседаний и бесчисленные листки черновиков так и неподписанной резолюции. И только щупальца представителя администрации, порхая отдельно от тела, всё продолжали увещевающе всплескивать и всплескивать.

- Так вот вы какие - левые интеллектуалы, защитники свободы слова, - не выдержал я именно потому, что любил этого режиссера. - Вы охотно подписываете любые письма в защиту права протеста в России, потому что это вам ничего не стоит, а сами боитесь подписать протест против собственной мафии. А я-то, дурак, старался, переписывал.