Читать интересную книгу Яд для Моцарта - Ирина Алефова

Человек в форме едва заметно улыбнулся:

– Сказать по чести, Цезарь, я бы охотно принял твое предложение и остался бы здесь, в России. Три года разлуки для меня будут невыносимы. Я и душой, и сердцем русский и жить не смогу без воздуха России, без вас, друзья. Но, к сожалению, обстоятельства вынуждают меня отправляться в это путешествие, и я не в силах противостоять им.

– Я давно говорил тебе: бросай ты свою морскую карьеру ко всем чертям собачьим! – раздался из-за спины говорившего рокочущий бас. – Сдалась она тебе, что ли?! Всю жизнь себе поломаешь, сворачивая от музыки, а ведь против судьбы все равно не попрешь.

– Модест, прошу тебя, не выражайся так громогласно, – остановил говорящего мягкий и глубокий баритон. – Иначе отъезжающие подумают, что мы – грузчики.

Баритон принадлежал Балакиреву, имя которого упоминалось выше. Этот человек, к которому, как к мощному магниту, притягивались талантливейшие музыканты эпохи, был признанным главой еще неокончательно оформившегося творческого кружка.

Он был центром замкнутого в себе круга, Солнцем, вокруг которого вращаются планеты музыкальной Галактики России девятнадцатого столетия. Мнение Милия Алексеевича было определяющим, его оценка – высшим критерием, а к его замечаниям прислушивались все члены композиторского объединения, даже самые свободолюбивые и непокорные.

– А мне плевать, – отмахнулся Модест, но все же внял просьбе друга и попритих.

furioso

«Непричесанный Мусоргский. Мусорянин – так оно и есть! Все в нем не как у людей, все в нем как зря: волосы неухожены, пальто нараспашку, сапоги неначищены, мысли растрепаны, чувства наперекосяк…» – никем не замеченный сгусток злости развеяло ветром.

– Не тебе объяснять, Модест, почему я не могу порвать с карьерой. Мы живем в такие времена, когда воля отца нерушима. Родительское слово – закон, и не нам его отрицать.

Балакирев добавил:

– Мы пытались пойти в открытую, официальным путем добиться разрешения освободить Корсакова от этой заграничной повинности, но ничего не вышло. Значит, так должно быть.

– Это все Воин, все брат. С тех пор, как его назначили директором Морского корпуса, он и помыслить не может об иной участи для меня!

Молодой Римский-Корсаков нахмурился и исподлобья посмотрел на клипер, знак его отдаления от всего, что мило и дорого сердцу, – от Родины, друзей, музыки. Разлука длиной в три долгих года пугала его, но начинающий жизнь человек интуитивно понимал, что так предрешено судьбой и, стало быть, обжалованию не подлежит.

– Вот вернусь, – произнес он негромко, – отслужу по всем законам, как того хочет отец с братом, и тогда в полной мере посвящу себя музыке. Тогда уж никто не посмеет навязывать мне свое мнение! В конце концов это моя судьба, и я волен распоряжаться ею на собственное усмотрение.

– Не зарекайся, – остановил его Мусоргский, по своему обыкновению настроенный весьма пессимистически. – Там, в Европе, у тебя появится множество дел, как, впрочем, и развлечений, и через три года ты окончательно забудешь о потребности в сочинительстве! Военная карьера и музыка довольно далеко отстоят друг от друга.

Рука в черной кожаной перчатке мягко легла на плечо говорящего.

– Ты не прав, Мусорянин. Не стоит так горячиться. Я думаю, что поездка пойдет Николаю только на пользу. Он закончит образование, успокоит тем самым своих родителей, посмотрит на мир и после всего этого обретет долгожданную свободу. И прежде всего это будет свобода выбора: вот тогда-то, через три года перерыва, он и сможет понять в полной мере, насколько важна для него музыка и сможет ли он жить без нее.

Римский-Корсаков с благодарностью взглянул на друга. В этот сложный момент ему как никогда была необходима моральная поддержка. Слова наставника прозвучали определением предстоящего путешествия как испытания временем, а посему Николай успокоенно вздохнул, переложив выбор будущего на плечи самой судьбы.

– Если хочешь знать мое мнение, – не удержался Мусоргский, – то я уверен, что тебе не миновать участи композитора. По крайней мере, из того, что мне довелось услышать, твой фортепианный Ноктюрн, или Скерцо с-moll, например, мне ужасно нравится!

– Совершенно верно, – кивнул Балакирев, – в тебе, Николай, чувствуется огромный потенциал композитора.

– А может, мне остаться, а, ребята? – неожиданно встрепенулся Корсаков. – Может, и не стоит никуда ехать? И ну ее к черту, эту военную карьеру? А? Будем, как прежде, собираться вечерами, поигрывать в четыре руки, сочинять ансамбли, перекладывать стихи на музыку? У нас с вами это так здорово получалось! Только в такие часы я чувствую, что живу. Зачем нарушать традицию?

Молодой человек обвел каждого из провожающих едва ли не умоляющим взглядом, словно от согласия друзей и впрямь зависела его дальнейшая судьба.

– Нет-нет, что ты! – испуганно воскликнул Цезарь Кюи. – И не думай даже! За каких-то три года ничего не изменится, и умение сочинять не уйдет, и потребность в музыке не иссякнет, если, конечно, оно истинно…

appassionato con preghiera

«О, Всемогущий, только не допусти, чтобы он остался! Если он не исчезнет с глаз моих на эти счастливые три года, то мне придется порвать с музыкальной карьерой. Как композитор он куда сильнее меня, я боюсь с ним состязаться, а в данном случае, в условиях совместного сотрудничества, речь идет именно о состязании! Он в два счета столкнет меня, если всерьез возьмется за сочинительство прямо сейчас! Я не могу этого допустить, мне необходимо взять дополнительное время…»

На весь порт раздался сигнал, знаменующий сбор команды на борту. Римский-Корсаков выпрямился и привычным жестом одернул китель.

– Конечно, Цезарь, ты безусловно прав, – в его голосе звучала безысходность. – Ну что ж, друзья, мне пора. Прощайте. Счастливо оставаться.

Крепкие пожатия рук на прощание, напутственные пожелания, несколько энергичных шагов по трапу – все промелькнуло, как в бреду.

Клипер «Алмаз» отчалил от берега, наполненного криками провожающих, маханиями материнских платков, рыданиями возлюбленных, над которыми пролетел одинокий облегченный вздох, вновь не замеченный никем.

allegretto narrante

Не прошло и полгода со дня отъезда гардемарина Римского-Корсакова, как кружок Балакирева пополнился еще одним полноправным членом. Это был молодой талантливый ученый Александр Бородин, вернувшийся из длительной заграничной командировки. Пребывание в Европе явилось для него весьма счастливым обстоятельством, в отличие от добровольно-принудительной ссылки Корсакова, чье сердце томилось в мучительной разлуке с родиной.

Успешно окончив еще в России Медико-хирургическую академию, Бородин уехал в Гейдельберг, где и познакомился с выдающимися фигурами современной науки – Менделеевым, Сеченовым, ботаником Борщовым. Здесь же, в кругу этой маленькой «русской колонии», он повстречал девушку с далекой родины – Катю Протопопову, которая приехала за границу лечиться.

Помимо того что новая знакомая из родной России была привлекательна и умна, она же, как выяснилось вскоре, была еще и превосходной пианисткой. В Москве она уже снискала признание публики и, благодаря нескольким успешным концертам, смогла собрать деньги на лечение за рубежом. Молодой химик был покорен. Днем он, по обыкновению работал в лаборатории, но все свободные вечера он проводил в доме Екатерины Сергеевны, где слушал ее восхитительную игру, открывая для себя миры музыки Шумана и Шопена.

Предмет его страсти – химия и медицина – понемногу стал уступать позиции музыке. Но, конечно же, изящная фигурка прекрасной пианистки, Катеньки Протопоповой, затмевала все светила мира.

Бородин все чаще брал в руки виолончель, вспоминая недавние уроки музыки, полученные еще в доме родителей. Порой в голову приходили оригинальные музыкальные находки, и Александр пробовал их записывать. Подобного рода эксперименты с музыкальной материей увлекали его не меньше, чем опыты в химической лаборатории.

Когда Катя с едва уловимой дрожью в голосе сообщила молодому ученому, что вынуждена перебраться в Италию, чей теплый и мягкий климат будет куда более благоприятен для ее хрупкого здоровья, Бородин, не раздумывая ни секунды, заявил, что намерен сопровождать девушку. И не только в Италии, но и повсюду, куда бы ей ни вздумалось поехать. Смущенно улыбнувшись, Катя согласилась, чем и предрешила судьбу двух счастливых людей на долгие годы.

И вот наконец, после нескольких лет заграничной жизни, Бородин возвращался на родину, дабы быть счастливым вместе с любимой женщиной и заниматься любимым делом. Правда, он еще не окончательно решил для себя, какое из двух занятий важнее. Сфера химии и медицины, в которой он ориентируется как рыба в воде и которая стала профессией благодаря длительному и глубокому изучению, или музыка, которая жила в нем с тех пор, как он появился на свет, музыка, которая рождалась и беспрепятственно проливалась сквозь него из космоса или каких-то иных высот?