Теперь смеялись уже все, кто понимал по-русски: и Сашка, и Женька, и Мирон. Лишь сам исполнитель оставался серьезен, хотя в глазах мелькали лукавые искорки. Балис уже не говорил, пел:
Мы с тобой не те уже совсемМы не живем делами прежними:Спим в тепле, не верим темноте,А шпаги на стену повешены…
В нашей шхуне сделали кафе,На тумбу пушку исковеркали,Истрачен порох фейерверками,На катафалк пошел лафет.
Эту песню Нижниченко знал. Не полностью, но большую часть текста. И всегда вспоминал её, когда, гуляя по набережной, встречал плавучие рестораны. Ему было жалко эти корабли. Да, рынок, да, люди готовы платить за экзотику, но… Не зря же в английском языке замена слову the ship соответствует не местоимение it, как любому другому неодушевленному предмету, а she. При виде этих судов Мирон испытывал такое же чувство, как при виде у входа в дорогую гостиницу или ресторан старого швейцара с боевым орденом на ливрее.
Мы с тобой давно уже не те,И нас опасности не балуют:Кэп попал в какой-то комитет,А боцман служит вышибалою.
Нас с тобой не радует роса,На парусах уж не разляжешься:Пустил артельщик разгулявшийсяНа транспаранты паруса.
Женька просто слов не находил: чего-чего, но таких песен он от Балиса Валдисовича никак не ожидал. Вот тебе и офицер — "одна извилина, и та — вмятина от фуражки"…
Мы с тобой не те уже совсем,И все дороги нам заказаны:Спим в тепле на средней полосе,Избрали город вечной базою.
Знаю: нам не пережить зимы,А шхуна — словно пес на привязи.Кривая никуда не вывезет,А море ждет нас, чёрт возьми!
Многие господа офицеры любили побаловаться пением под гитару. Но пели они какие-то медленные, томные песни, Сашке совсем не интересные. Ещё скучнее, чем песня про Петроград, которую Балис Валдисович пел в прошлый раз. А эта песня была совсем иной: бодрой, простой и понятной. Такие песни Сашка очень любил.
Море!Ждёт!А мы совсем не там!Такую жизнь пошлём мы к лешему!Боцман!
И резкий кивок в сторону Нижниченко.
Я!
Откликнулся Мирон. Сашка даже со смеху повалился на спину, словно маленький.
Ты будешь капитан!Нацепим шпаги потускневшие!
И, кульминацию, уже вместе, в два голоса:
Мы с тобой пройдем по кабакам!Команду старую разыщем мы!А здесь… А здесь мы просто лишние…Давай команду, капитан.
А теперь снова в одиночку и на полтона тише и спокойнее.
Город спит, не пустишь время вспять.И кошка старая на лестнице.Мы кафе возьмем на абордаж,Поможем бармену повеситься.
Главный приз — кабатчика кафтан,И снова, снова у штурвала я,И рожа Роджера лукавая…Благослови нас, Океан!
Музыка смолкла. Сейчас это была песня и про него. В той жизни он был лишним. Он стал им давно, еще до страшного января девяносто первого. Не после него, не из-за того, что случилось тогда, нет. Наоборот, январская трагедия случилась потому, что он стал лишним. Два с половиной года его выживали, выбрасывали из жизни, и сам он считал, что жизнь окончена, жить уже больше незачем. И только здесь, на другой Грани он понял, что жизнь не окончена, пока есть те, кто нуждается в его помощи. А Рита с Кристинкой, конечно, не обидятся на него за то, что он задержался, чтобы помочь Серёжке.
— Последний куплет не авторский, — заметил Мирон.
— Не авторский?! - возмутился Гаяускас. — Простите! Аделунг сказал: "Я этот куплет не писал, но он достоин здесь стоять".
Нижниченко поднял руки в знак шутливой капитуляции.
— Балис Валдисович, спойте, пожалуйста, что-нибудь ещё, — попросил Сашка.
— Ещё? Можно.
Он спел им «Баксанскую», кратко рассказав историю появления этой песни и огорчившись, что Женьке ничего не известно о противостоянии с «эдельвейсами». Потом спел её же, но переделанную, как её пели в Афгане. Он знал много афганских песен, но пел редко, считая это привилегией тех, кто был на той войне бойцом, а не экскурсантом. И всё же два боя, в которых он принимал участие, давали и ему право считать эти песни своими, по крайней мере — здесь, на иной Грани.
Потом олинта перешла к Йеми, он сыграл и спел пару местных песен — про доблесть Императора Севера и красоту домны Карины. Потом про красоту домны Карины спели ещё раз — Балис успел достать и настроить ценику, и теперь они играли с кагманцем вдвоем: Йеми вел мелодию, Гаяускас аккомпанировал. Наконец, тем же манером вдвоем они исполнили какую-то разудалую «Кочевряжку», Олус только морщился: не пристало благородному сету слушать такие песни.
В общем, освобождение Анны-Селены было, по общему мнению, отмечено на славу. Спать все ложились в приподнятом настроении, настроенные на новый успех. Балис так и сказал Мирону:
— Чувствую, завтра Серёжку мы освободим. А потом, конечно, надо будет помочь Йеми.
Сон получился дурным и коротким. Балис гнал БРДМ по какой-то смутно знакомой пересеченной местности. То ли на полигоне под Севастополем, то ли под Анапой, то ли ещё где — не разберешь. И почему-то не привычную «двушку», а новёхонькую «тройку», со штурвалом вместо привычных фрикционов. Раньше он её и видел-то всего пару раз, на месте водителя не разу не сидел, а сейчас лихо мчался, не обращая внимания на препятствия. Из-под гусениц летела то каменная крошка, то брызги, когда машина врезалась в очередную лужу. Он торопился, понимая, что опаздывает, но никак не мог вспомнить, куда именно он так спешит. Вот бронемашина выскочила на окраину небольшого городка. Вовсе не Севастополя, и не Новороссийска, и вообще не какого-то другого знакомого ему города. Впереди открылся вид на море, в которое медленно и величаво уплывал белый лайнер, И только теперь Балис понял, почему он так спешит. На этом пароходе уплывал Серёжка, которого надо было успеть перехватить до отправления лайнера. А он — опоздал. Со злости капитан ударил по тормозам, машину занесло, протащило несколько метров юзом и только потом БРДМ, наконец, остановился. В смотровую щель Гаяускас видел старинный двухэтажный дом с увитым плющом и диким виноградом розовыми стенами. На балконе второго этажа, облокотившись на фигурное ограждение, стояла какая-то женщина. Он поднял взгляд наверх и узнал в женщине Риту. Она смотрела куда-то в даль, на море, на исчезающий в мареве белый пароход. Балис дернулся, чтобы вылезти из машины, больно ударился головой о крышу и проснулся…
Несколько минут Гаяускас тяжело дышал и унимал биение сердца, готового, казалось, вот-вот выскочить из грудной клетки. Вокруг всё было спокойно. Сквозь ветви деревьев светили незнакомые звёзды и маленькая льдисто-синяя луна — Иво. Где-то недалеко поухивал филин. У почти потухшего костра возился караульный — благородный сет.
"Всё, хватит", — решил Балис. — "Завтра же поговорю с Наромартом, пускай объясняет, что к чему. А то так и с ума сойти недолго".
А ещё он отчетливо понимал, что завтра они Серёжку не освободят. И как же гадко было на душе от понимания того, что он снова, в какой уже раз, не успел, опоздал, оказался всего лишь сторонним наблюдателем. Хотелось стонать от собственного бессилия. Но Балис знал, что стонами и рыданию делу не поможешь. Нужно было держать себя в руках и, не обращая внимания на неудачи, продолжать погоню. Только в этом случае они смогут спасти мальчишку. А если дать волю чувствам, то Серёжка будет обречён…
Глава 4
Отец мой — Михл Айзенштадт — был всех глупей в местечке:
Он утверждал, что есть душа
У волка и овечки.
В.Блаженный
Шипучка устал. Очень устал. Ему ещё никогда не приходилось вести такой долгий бой. Лапа словно превращалась в камень и двигалась всё медленнее и медленнее. Не хватало воздуха. Удивительно, как он ещё держался. Но всё равно, жить ему оставалось уже недолго. Не сейчас, так через несколько минут секира кого-нибудь из врагов достанет его — и тогда схватка закончится.
Но пока сауриал в состоянии удерживать свой акинак — он будет сражаться. Не ради продления своей жизни — как говориться, перед смертью всё равно не надышишься. Но в комнате наверху Ахар пытался открыть портал — и каждая выигранная секунда может помочь ему и Грегу остаться в живых. Значит, надо держаться. Его всё равно убьют, но пусть это случится не сейчас. Надо прожить ещё немного. Ещё немного. Ещё…
Отчаянный выпад получился быстрым, каким и должен быть удар мастера клинка. Гном даже не успел заметить, как акинак сквозь на мгновение приоткрывшуюся щель вошел ему в шею. Ещё одним противником меньше. Это ничего не решало: живых врагов оставалось не меньше двух десятков. Но они вдруг отступили, давая столь желанную передышку.