что тем летом имя отца вылило всю воду на меня, благодаря чему я выросла.
День за днем я все ярче демонстрировала то, чего больше не было у Себастьяно Лаквидары, — тело. Я облачалась в эластичные шорты, футболки в цветочек, бюстгальтеры на косточках, коловших под мышками, парусиновые кроссовки, браслеты из флуоресцентных резинок, а вместо очков носила мягкие контактные линзы нового поколения. Мама привела меня к офтальмологу, не утерпела и вместе со мной вошла в кабинет врача, где тотчас вытащила из сумочки веер и начала обмахиваться им, жалуясь на раннее потепление. Врач вежливо выслушал маму, осмотрел мои глаза и велел подойти к зеркалу. Под руководством доктора я стала тренироваться надевать линзы — вымыла и вытерла руки, взяла линзу указательным пальцем, левой рукой развела верхнее и нижнее веко на правом глазу, приложила к нему линзу. Самой не верилось, как ловко у меня все получилось с первого раза. Стоило двум инородным предметам прилепиться к моей роговице, я вмиг прозрела. Размытые очертания обрели четкость, а туман и мельтешение перед глазами куда-то пропали. Тем не менее пустота на переносице была мне в новинку, я почувствовала себя беззащитной и даже испугалась, что потеряю равновесие. Мать заплатила доктору и убрала квитанцию в сумочку, довольная, что судьба нормальной девушки, которую она избрала для меня, уже сбывается.
С того дня мама, будто заведенная, только тем и занималась, что хоронила мое детство и наши беды, помогая мне открыться навстречу лету, капризному солнцу, поту и необузданной юности. «Твой отец решил ничего этого не видеть, не захотел присутствовать на празднике твоего девичества? Что ж, тем хуже для него», — говорил каждый мамин поступок. Через несколько дней после того, как перестала носить очки, я научилась делать макияж, чтобы скрывать синие прожилки вокруг глаз, о существовании которых раньше и не догадывалась.
Я взяла старый фотоальбом, подняла прозрачный листок со второй страницы и вытащила один из снимков. Другая Ида Лаквидара, та, из прошлого, смотрела на меня, смеясь, и смеялась она надо мной; ей шестнадцать, мне — в два с лишним раза больше, я могу заболеть и умереть, а она останется в том же неизменном возрасте, что и мой отец, что и вещи в доме. Закрыв глаза, я ощутила запах морской пены, стекавшей с ее вьющихся темных волос. «Вот она я, видишь, какая я», — говорила поза, которую приняла перед объективом эта девушка, уже не ребенок и еще не взрослая. Сидя в мокасинах на какой-то террасе, она кокетливо прикасалась рукой к волосам и улыбалась Саре, которая фотографировала ее, а за спиной девушки сиял своей белизной остров Ортиджия. В школе нас знакомили со всеми фрагментами Греции, из которых сложена мозаика нашей родной Сицилии, и нам нравилось ощущать себя частью истории; учителя возили нас в театры на древнегреческие трагедии, а также организовывали выезды на открытые археологические раскопки по четкому расписанию вне зависимости от погоды.
— На что засмотрелась? — Мать вошла в комнату и села на кровать рядом со мной. От маминого тела пахнуло жаром, и я отодвинулась. — Какой это год? — спросила она, глядя на снимок.
— Мам, можно тебя кое о чем попросить? — увильнула я от ответа. — Приготовь мне кофе, пожалуйста.
Кивнув, она поднялась и направилась к двери, но обернулась на пороге.
— Сейчас сделаю, но у меня к тебе ответная просьба. Пусть в твоем голосе будет поменьше скунтинтицца[10], оставь эти глупости для радио, вложи их в чужие уста.
Получается, мама слушает передачу, в которой читают сочиненные мной истории.
Мы никогда об этом не говорили, и я очень удивилась, представив себе, как мать стоит на кухне и что-то моет в раковине, или лежит на диване и листает старый журнал, или беседует по телефону с приятельницей, а на заднем фоне из динамика радиоприемника раздается голос диктора, который, озвучивая рассказы, придает моим словам драматизм или комичность. Я как наяву увидела, что́ мама делает во время трансляции — стискивает зубы, сжимает кулаки, жмурит глаза, всем своим существом реагируя на приметы нашего общего прошлого, разбросанные по моим сюжетам: болезненно эмоциональные матери, отчаявшиеся матери, истории об утратах и душевной боли, о гневе и новых открытиях, истории о том, как смерть близкого или другое горе меняет положение дел в семье. На пике популярности я так разошлась, что калабрийский персонаж одного из рассказов произнес мою любимую пословицу: «Вот оно, Рождество на Проливе: триулу, маланова и скунтинтицца»[11]. История повествовала о вдовце лет шестидесяти, у которого были сложные отношения с собственными детьми. Значит, моя мать слушает передачу, только делает это не из гордости за дочь, а лишь для того, чтобы выискивать следы скунтинтицца, которое я перекладываю в воображаемые истории других людей, находит доказательства моей неправоты и обижается. Ей хотелось бы услышать, что она хорошая мать, лучшая мать на свете. Мне следовало бы успокоить ее, дать понять, что я не унаследовала отцовскую печаль и отсутствие интереса к жизни, я разговорчивая и любознательная, я нормальная, как она сама. Мама мечтала получить от меня сообщение: «Не волнуйся, в исчезновении отца нет твоей вины, в этом нет ничьей вины». Но, в отличие от нее, я не считала, что никто не виноват; я считала, что виноваты мы все.
Юная Ида Лаквидара на фото снова завладела моим вниманием. Тем летом она поцеловала парня, который был ей фактически безразличен. Дело обстояло так: они заболтались на пляже, близился закат, они прошлись вдоль берега к лестнице, неподалеку от которой юноша припарковал свой мопед. На набережной стояли две старинные пушки из артиллерии Бурбонов, нацеленные на Калабрию, парень повернулся к Иде и без спроса положил ей руки на талию, в воде отражались последние огни затухающего дня, неопытная Ида подумала: «А Сара уже делала это». Незадолго до того, как их с парнем губы встретились, она пробормотала: «Извини», чуть отстранилась и выплюнула себе в ладонь жевательную резинку. Он снова обнял ее, и уже ничто не позволило Иде уклониться, не было даже очков на носу, за которыми она могла бы спрятаться. «Ну ты даешь, все испортила своей жвачкой!» — рассмеялась Сара, когда Ида рассказала ей об этом, а та со смущенной улыбкой отозвалась: «Да, ляпать невпопад — мой главный талант».
И это все, неподвижная девушка? Это лучшее, что дала тебе твоя статичная улыбка?
Девица на фото молчит, в доме душно и тихо. Она хочет, чтобы ей всегда было шестнадцать, и не подозревает, что это