Читать интересную книгу История Французской революции с 1789 по 1814 гг. - Франсуа Минье

Девятого июля по предложению Мирабо Собрание составило весьма почтительный, но твердый адрес королю, не произведший, однако, никакого действия. Людовик XVI объявил, что он один может судить, когда следует созвать войска и когда их надо распустить; он уверял, впрочем, что войска собраны только на всякий случай, чтобы предупредить волнение и охранять Собрание; он предложил, наконец, перенести Собрание в Нуайон или Суасон, то есть поставить его между армиями и лишить поддержки народа.

Париж был в состоянии величайшего брожения; громадный город был единодушен в своей преданности Собранию. Опасности, угрожавшие представителям народа, опасности, угрожавшие самим жителям столицы, а также недостаток в продовольствии — все располагало к Собранию. К делу революции с жаром пристали все: капиталисты из интереса и из-за опасения банкротства, люди просвещенные и весь средний класс — из-за патриотизма, народ, придавленный нуждой, винивший во всех своих страданиях высшие классы и двор, желавшие волнений и перемен. Трудно себе даже представить то движение, которое охватило в это время столицу Франции. Париж вышел из покоя и молчаливого подчинения; он как будто бы был удивлен новизной положения и пьянел от свободы и энтузиазма. Пресса подогревала умы, газеты знакомили публику с прениями Собрания и, таким образом, как бы давали ей возможность присутствовать на его заседаниях; повсюду под открытым небом, на улицах и площадях обсуждали те вопросы, которые дебатировались Собранием. Всего многочисленнее собрание было в Пале-Рояле[18]. Пале-Рояльский сад был всегда полон толпой, постоянно возобновлявшейся. Кафедрой служил стол, оратором был всякий гражданин; тут обсуждали опасности родины и ободряли друг друга к сопротивлениям. По предложению, исходящему отсюда, народ открыл двери тюрем аббатства и с триумфом вывел из них солдат французской гвардии, заключенных за отказ стрелять в народ; этот акт остался без последствий; особая депутация добивалась от Собрания заступничества за освобожденных узников; Собрание обратилось к милосердию короля; узники вернулись в тюрьму и получили прощение. С этих пор полк, к которому принадлежали эти узники, один из наиболее храбрых и наиболее многочисленных, стал благоприятно относиться к народному делу.

Таково было положение дел в Париже, когда двор, сосредоточив войска в Версале, Севре, на Марсовом поле и в Сен-Дени, счел возможным приступить к исполнению своего плана. Свои действия двор начал 11 июля изгнанием Неккера и полным обновлением Кабинета министров. Преемниками Пюи-Сегюра, Монморена, де ля Люзерна, Сен-При и Неккера были назначены: маршал Брольи ля Галисоньер, герцог де ля Вопоьон, барон Брётёи и интендант Фулон. Неккер в субботу, И июля, во время своего обеда получил записку от короля с предложением тотчас же покинуть королевство. Никому не сказав ни слова о приказании, которое он получил, Неккер спокойно докончил свой обед, затем сел в карету вместе с женой, как будто затем, чтобы ехать в Сен-Уэн, но вместо того отправился в Брюссель.

На другой день, в воскресенье 12 июля, приблизительно к четырем часам вечера, в Париже узнали об опале Неккера и об его отъезде за границу; эту меру сочли началом выполнения заговора, приготовления к которому уже давно намечались. Через короткое время весь город пришел в весьма сильное волнение; повсюду собирались толпы народа, более десяти тысяч человек сошлось в Пале-Рояле, раздраженные узнанной новостью, готовые на все, но не знающие, что предпринять. Молодой человек по имени Камиль Демулен, будучи смелее других и являясь одним из опытных ораторов толпы, с пистолетом в руке вскакивает на стол и говорит: „Граждане! Время не терпит; отставка Неккера — все равно что набат Варфоломеевской ночи для патриотов! Сегодня вечером все швейцарские и немецкие войска выступят с Марсова поля[19], чтобы нас перерезать! Нам остается один путь к спасению — самим взяться за оружие“. Слова Демулена принимаются толпой с шумным одобрением; Демулен предлагает патриотам нацепить кокарды, чтобы иметь возможность различать и защищать своих. „Какую кокарду, — говорит он, — вы хотите: зеленую, цвета надежды, или красную, цвета свободного ордена Цинцината?“ — „Зеленого, зеленого“, — отвечает толпа. Оратор сходит со стола и прикрепляет к своей шляпе лист с дерева; все остальные следуют его примеру; каштаны Пале-Рояльского сада оказываются почти совершенно обнаженными от листьев, а вся шумная толпа направляется к скульптору Курциусу.

У него толпа берет бюст Неккера и герцога Орлеанского, ибо распространился слух, что и этот последний также подвергся изгнанию; бюсты декорируют крепом и торжественной процессией несут по улицам. Шествие движется по улицам Сен-Мартен, Сен-Дени и Сен-Оноре, и с каждым шагом толпа все увеличивается; народ заставляет всех встречных снимать шляпы. Встречается по дороге конный патруль — толпа заставляет его следовать за собой. Таким образом, шествие доходит до Вандомской площади, и там толпа обносит бюсты кругом статуи Людовика XIV. Сюда является отряд германской гвардии; он пытается разогнать шествие, но быстро обращен в бегство градом камней; толпа продолжает свой путь и доходит до площади Людовика XV; здесь на нее нападают драгуны князя Ламбеска; некоторое время она оказывает сопротивление, но, наконец, не выдерживает; один из несших бюсты и один солдат убиты; толпа рассеивается, часть бежит к набережной, а другая устремляется в Тюильри, через ближайший мост. Князь Ламбеск, во главе своих солдат, с саблей наголо, преследует бегущих в самом саду; он бросается на безоружную толпу, совершенно не участвовавшую в шествии и случайно мирно гулявшую по саду. Какой-то старик ранен при этом саблей; публика защищается при этом стульями, взбирается на террасы; негодование становится всеобщим, и крики „К оружию!“ вскоре начинают раздаваться повсюду — в Тюильри, в Пале-Рояле, в городе и в предместьях.

Мы упоминали уже, что один полк французской гвардии был расположен в пользу народа; его поэтому заперли в казармах. Князь Ламбеск, несмотря на это, опасаясь его вмешательства, посылает шестьдесят драгун занять место около склада оружия этого полка, на улице Шоссе-д'Антен. Гвардейцы, недовольные уже одним тем, что их держат как арестантов запертыми, при виде иностранных драгун, с которыми у них было столкновение несколько дней перед тем, выходят из себя. Они решаются идти за оружием, и их офицерам стоит большого труда, при помощи просьб и угроз, удержать от этого намерения; спокойствие было водворено, но ненадолго, и они не хотят больше ничего слышать, когда до них доходит известие о нападении, произведенном в Тюильри, и о смерти одного из их товарищей. Они схватывают оружие, ломают решетки и, выстроившись в боевой порядок пред казармами и против немецких драгун, кричат им: „Кто идет?“ — „Немецкая королевская гвардия!“ — „Вы за третье сословие?“ — „Мы за тех, кто нам отдает приказания!“ После этих переговоров французская гвардия дает залп, убивающий двоих немецких солдат и ранящий троих; остальные драгуны бегут, вслед за тем французские гвардейцы скорым шагом и с ружьями „на руку“ проходят до площади Людовика XV, занимают место между Тюильри и Елисейскими полями, между народом и войсками, и остаются здесь всю ночь. Войска, находившиеся на Марсовом поле, тотчас же получили приказание двинуться вперед. Когда они пришли на Елисейские поля, французская гвардия встретила их залпами; пришедшие войска хотели заставить драться, но они отказались; один из швейцарских полков первый показал пример неповиновения, все остальные за ним последовали. Офицеры, отчаявшись заставить исполнять свои приказания, отвели войска назад, сначала до решетки Шальо, а затем и на Марсово поле. Планы двора не удались вследствие измены французской гвардии и отказа войск, даже иностранных, идти против столицы.

В тот же вечер народ отправился в ратушу и потребовал, чтобы ударили в набат и дали сигнал собранию округов и вооружению граждан. В ратуше собралось несколько избирателей, и они захватили в свои руки власть. Эти граждане в дни волнений оказали большую услугу своему городу и делу свободы своим присутствием духа, своим благоразумием и своей деятельностью; но во время замешательства первых минут восстания они не могли заставить себя слушать. Волнение достигло высшей степени, каждый слушался только своей страсти. Рядом с гражданами, воодушевленными самыми лучшими намерениями, находились люди подозрительной нравственности, искавшие в восстании только средства к беспорядку и грабежу. Толпы рабочих, употреблявшихся правительством для общественных работ и состоявшие по большей части из праздношатающихся и бродяг, зажгли заставы, наводнили улицы, разграбили некоторые дома; ночь с 12-го на 13-е прошла в шуме и тревоге.

Отъезд Неккера, вызвавший восстание в столице, произвел не меньшее впечатление в Версале и в Собрании. Удивление и неудовольствие и там были такие же, как и в Париже; депутаты собрались в зале заседания ранним утром; они были сумрачны, и их грусть зависела скорее от негодования, чем от уныния. „Как только заседание было открыто, — говорит один из депутатов, — Собрание в гробовом молчании, менее прислушиваясь к чтению, чем к собственным мыслям, заслушало несколько адресов, одобрявших его декреты“. Затем Мунье попросил слова; он объявил об отставке дорогих для народа министров и о том, кто выбраны их преемниками; он предложил проект адреса королю с требованием возвратить к власти прежних министров, с указанием на опасность насильственных мер, на несчастье, к которому могло повести приближение войск, и с объявлением, что Собрание торжественно отказывается от всякого участия в позорном банкротстве. При этих словах до сих пор сдерживавшее свое волнение Собрание разражается громкими аплодисментами и криками одобрения. Тут с грустным видом выступает вперед Лалли-Толендаль, друг Неккера, и просит слово; получив его, он произносит длинное и красноречивое похвальное слово министру; его слушают с глубоким вниманием; его скорбь отвечает скорби общественной, дело Неккера является делом всего отечества. Даже дворянство в этом случае не отдаляется от депутатов третьего сословия, может быть, потому, что оно считало опасность общей, а может быть потому, что боялось противоречием навлечь на себя такое же негодование, какое навлек на себя двор; может быть, наконец, что дворянство в этом случае просто было охвачено общим увлечением.