В моей судьбе это место лишения свободы было эпохальным. Судите сами.
В военное училище я уезжал, едва покинув полковую гауптвахту. В день моего рождения пришел вызов в Рязанское Высшее воздушно-десантное училище. К этому времени мы со товарищи уже добро приняли шамхорского коньяку, и новость нас только подстегнула к новым тостам, а потом и подвигам. Именно они и завершились посадкой. Однако комсомольское собрание все же решило отправить меня на учебу.
В училище я дважды сиживал по пять дней, главным образом в зимнем отпуске, что сильно травмировало мою психику. Вышагивать по плацу «губы» в то время, когда твои товарищи «пьют пиво и ласкают дев игривых», надо сказать, удовольствие не из первых.
Однако и учебу в училище я завершил арестом и отбыванием двух дней в камере гарнизонной комендатуры. Все банально: пьянка и драка с патрулем, который я победил в полном составе. Но во время отхода поскользнулся и упал. Тут меня лежачего и настигли милицейские мордовороты…
И вот первая (к счастью, и последняя) посадка в качестве офицера. На руки выдан продаттестат, выписана записка об аресте на трое суток. Друзья напутствуют: «Как приедешь в Тбилиси, сразу жми к помощнику военного коменданта и передавай от нас привет. Он тебя отмажет. Поставит штамп, что ты сидел, а сам погуляешь». Погулять, это мы завсегда готовы. Что-то и в Москве я давненько не был.
Но тут вышел сбой. Помощник военного коменданта только развел руками: «Извини, брат. При всем уважении к Косте и Мишке, ничем помочь не могу. Новый начальник губы такая сука. Стучит прямо коменданту. С ним договориться никто не может. Может у тебя получится».
Не получилось. Начгуб, как и обещали, оказался редкой сволочью. Но и мы не пальцем деланные. Нет, так нет. На носу майские праздники, на которые всегда бывает амнистия. Поэтому на майские выйду в любом случае. А поскольку до них почти неделя, поеду-ка я в Первопрестольную.
Прибыл в аэропорт и сразу в кассу, где люди по телеграммам летят. Ну, там всякие трагические и экстренные случаи. На это полное право имею — телеграмму, состряпанную по всем правилам. Комар носа не подточит. Но это отдельная история. Спустя два часа я в воздухе. А вечером уже с друзьями и подругами в ресторане «Узбекистан». Три дня в угаре…
Но все хорошее быстро проходит. Три дня пролетели мухой, и вот пора сдаваться.
Туалет аэропорта Тбилиси. Военная форма от трехдневного лежания в сумке помялась. Тем жальче вид. Утром, как штык, у комендатуры. Кемарю после сладострастной и абсолютно бессонной ночи на скамейке у комендатуры. Меня замечает военный комендант, пожилой полковник, грузин.
— Кто такой? Почему такой мятый?
— Да я, товарищ полковник, третьи сутки к вам на «губу» сесть не могу, на вокзалах ночую. Вот и помялся.
— Откуда?
— Из Лагодехи.
— Ва! Как из Лагодехи? Я из Кварели! Пачему нэ можешь сэст? Сейчас, как земляка посажу.
Все, дело сделано. Валяюсь на кровати в офицерской камере. Благоразумно накупил журналов и книг. Но перво-наперво — спать. Из трех суток московской самоволки спал, может быть, часа четыре. Жалко было время терять. Наслаждался благами цивилизации, впитывая их в себя жадно, как губка. Ну, и конечно, секс, секс, секс. Все, проваливаюсь в объятия Морфея.
Просыпаюсь от каких-то криков и топанья. Даже не сразу понимаю, где это я. Все. Понял, это на плацу «губы» идут строевые занятия. На часах половина второго. Скоро обед. Ладно, пойду умоюсь. Разделся по пояс, вышел во двор, к умывальнику. Моюсь, фыркаю. Вдруг сзади слышу возмущенные вопли:
— Это кто? Это что такое? Кто разрешил?
Понятно, это начальник гауптвахты, старлей краснопогонный орет. Эка его плющит. Совсем зашелся, как бы родимчик не хватил. Ладно, что переживать-то? Сейчас уйду, тем более что мой туалет завершен. Из офицеров сижу я один. Ниже этажом еще несколько прапоров отбывают срок. Начгуба боятся, как огня. Считают, что я дразню гусей. Хе, хе, хе! Они еще не видели, как это делается по-настоящему!
Утро следующего дня. Построение всей гарнизонной гауптвахты. Мама, дорогая! Сколько же здесь народу. Только солдат и сержантов человек сто тридцать. Прапоров около десяти. Утром ко мне добавился еще один старлей из двухгодичников. Тихий, интеллигентный грузин. За что его? Даже представить не могу.
Развод. Мы со старлеем в первой шеренге. За нами в двух шагах прапора, за прапорами еще в шести шагах — сержанты. И от них в нескольких шагах — строй рядовых. Начгуб чувствует себя если не античным богом, то уж не меньше чем полубогом по отношению к нам, смертным. Меня это начинает раздражать. И ладно бы выкобенивался перед солдатами и сержантами. Нет, он не делает разницы между ними и прапорщиками и офицерами.
О! Он ко мне с претензиями. М-да! Дурачок. Лучше бы тебе меня не трогать. Нет, подходит и что-то мне про распорядок бредит. Какой, на хрен, распорядок. Я здесь отдыхаю, отсыпаюсь. Можно сказать, отдыхаю перед суровыми буднями боевой учебы. Именно это я ему и говорю. Старлей, тощий, болезненного вида, с желтым лицом. От бешенства вся моча и желчь ударили в голову, поэтому стал цвета горчичника. Потом глаза начинают пучиться и лезут из орбит. Одновременно, как у хамелеона, окрас лица меняется на бурый. Интересно как! У нас даже комбриг так не может. Вот и голос появился. Орет что-то про устав и про то, что он мне добавит суток.
Шепчу ему: «Иди сюда!». Не идет, боится и продолжает взвизгивать на расстоянии. Дурачок. Придется обращаться к тебе отсюда. Снова шепчу, но довольно громко, поэтому слышит шеренга прапоров и даже некоторые сержанты.
— Послушай, старлей. Ничего ты мне не сделаешь. Амнистия завтра. Я отсюда в любом случае выйду. А адрес твой домашний мне уже известен. Так что перед отъездом я тебя у подъезда подожду. Поговорим как старые приятели. Я-то в Лагодехи уеду, а ты, может быть, и в госпиталь. Так что лучше потерпи, пока я выйду, и не выеживайся.
В строю прапорщиков и сержантов смешок. Старлей в шоке. Он с такой наглостью еще не сталкивался. Но слова мои ему в душу запали. Побубнил и ушел. Остаток срока я провел безоблачно.
Прибыл в часть, доложил комбригу.
— Где вы были, товарищ лейтенант?
— Там, куда вы меня отправили, товарищ подполковник. На гауптвахте.
— Так я вас на трое суток сажал. Вам что, там добавили?
— Ну что вы, товарищ подполковник. Вы же знаете, я — образец воинской дисциплины. Просто три дня мест не было. Пришлось на вокзале ночевать, чтоб волю командирскую исполнить и подвергнуть себя аресту. Спасибо коменданту. Он кварельский, как земляка посадил.
Комбриг недоверчиво смотрит на меня. Но у меня на лице преданность и искреннее раскаяние в содеянном.
— Ну что, хорошо на гауптвахте?
Опускаю понуро голову:
— Плохо, товарищ подполковник. Очень плохо.
Фисюк добреет, видимо, и вправду поверил, что меня этой мерой пронял.
— Будешь себя плохо вести, снова посажу.
— Не надо, товарищ подполковник, — со слезой в голосе выдавливаю я.
— Ну ладно, иди в строй.
— Есть! — радостно гаркаю я, еле сдерживаясь, чтобы не заржать в голос.
Вечером того же дня под балконом комбрига мы метелим каких-то заезжих грузинов. Они сдуру не разобрались и попытались меня ударить, посчитав слишком пьяным и потому безобидным. От неминучей гибели их спасает начальник штаба, вышедший на балкон.
Комбриг тоскливо смотрит в окно.
Секрет молодости
В один из осенних дней 1983 года меня встретил у дома Костя Невзоров.
— Козлевич, привет! Ты слышал, к вам в роту новый командир прибыл?
— Нет, конечно. А кто такой?
— Мой однокашник, красный дипломник, Саня Лихидченко.
— Ну и как мужик?
— Да нормальный. Наш с тобой ровесник.
— Понял! — сказал я, поблагодарил Константина за полезную информацию и поднялся к себе.
После обеда в роте со мной действительно встретился незнакомый капитан. Представился, предложил общаться «на ты» и через несколько минут очень доброжелательно пригласил пообщаться в каптерке роты.
Посмотрев на меня внимательно, он прямо спросил: «Серега, скажи, пожалуйста, почему командование бригады о тебе такого нелестного мнения?».
Мне стесняться было нечего, и я рассказал все, как было. Саня внимательно слушал, а потом сказал:
— Ну, ладно, я все понял. Такое бывает по молодости. Я сам куролесил, пока молодым был. Такое творил, не приведи, Господи! Потом стал старше, женился, остепенился.
Я сидел и поддакивал, а нового ротного распирало все больше:
— Вот и ты, послужишь с мое, тоже остепенишься.
— Саня, так у меня по службе нареканий-то нет. Если не считать суд чести за то, что я морду солдату набил. Он, подлец, посмел руку на офицера поднять, — возразил я.
— Но ведь во внеслужебное время вы чудите?! — то ли спросил, то ли утвердительно сказал Лихидченко.