Читать интересную книгу Улисс из Багдада - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— У тебя есть где спать?

— Нет.

— Пошли ко мне в сквот.

Тем же вечером Бубакар отвел меня в здание, предназначенное на снос — стоящее на краю пустыря около свалки, развалюхе было как минимум сто лет; он и другие либерийцы оккупировали четвертый этаж, разложив свои пакеты, матрасы с помойки и поставив старую газовую плитку. Там было грязно, смрадно, тесно и уютно.

В следующие дни Бубакар играл в игру, которая его очень забавляла: водил меня по Каиру, словно был штатным экскурсоводом.

Он посвятил меня в жизнь иностранца в ожидании документов.

— Сколько у тебя денег?

— Ничего не осталось, Буба, ничего.

— Тогда ты можешь поработать жиголо.

— Не понял?

— Ты ведь красивый! Ну, для белого… На самом деле правильнее сказать — для зеленоватого, потому что, по-моему, вы, белые, скорее зеленоватого цвета, чем белого, правда? Особенно арабы зимой…. Ну да ладно, ты красивый, у тебя много зубов, если тебя отмыть, будешь нравиться женщинам. Я бы на твоем месте зарабатывал этим.

— Погоди! Я же не стану заниматься проституцией…

— Кто говорит о проституции? Я предлагаю тебе быть жиголо в дансинге, в женском клубе. Ты не обязан ни спать с ними, ни изображать секс, ты просто должен сидеть с ними в баре, танцевать или разговаривать. Иногда можно поцеловать украдкой, с намеком, что, мол, хотел бы большего. Компаньон для одиноких женщин, так сказать. Работа непыльная.

— Но как, по-твоему, я могу это сделать? Я плохо одет, не представляю никакого интереса, никого не знаю.

Он завертелся и, как кошка, весело и гибко стал подпрыгивать на месте.

— Никаких проблем, Саад, если ты станешь жиголо, я буду твоим сутенером. За пятьдесят процентов твоей выручки я достану тебе хорошую одежду и нужные контакты.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Шутишь! Десять процентов, а не пятьдесят.

— Тридцать.

— Двадцать. Последнее слово.

— Двадцать процентов? Ты видел сутенера, который берет двадцать процентов? Да я буду самым дешевым котом в мире!

— Наверно, да, зато и я буду самым дешевым жиголо в мире.

Взрыв смеха закрепил наше соглашение.

В тот же день Бубакар на несколько часов исчез и вернулся, прижимая к груди носовой платок, в котором был увязан крохотный золотой слиток.

— Буба, у тебя есть золото?

— Я его украл.

— Буба!

— Не бойся, я его украл у вора. Так что получается, что я не вор, а вершитель справедливости.

— Ну как я тебе поверю? Кого ты обокрал?

— Могильщика.

— Бедняга…

— Ты шутишь? Он сам грабит мертвых.

— Что? Здесь, в Египте, мертвецов хоронят с деньгами?

— Нет, но с золотом. Посмотри, это же зуб!

Два часа спустя, когда я примерял на базаре новую одежду, чтобы проверить перед зеркалом, как она сидит, и понюхал ткань, я убедился, насколько справедлива поговорка: деньги не пахнут.

— Черный костюм, расстегнутая белая рубашка… Да ты не просто жиголо, ты профи!

Потом Буба отвел меня в людный квартал Каира и показал мне дверь под рубиново-сапфировыми неоновыми буквами вывески, гласившими: «Норá, дансинг».

— Вот. Спускаешься на танцпол, подходишь к барной стойке, облокачиваешься и ждешь, пока женщина предложит тебе выпить.

— Пойдем вместе.

— Ты шутишь? Меня не пустят. Это бар для зеленолицых.

Я колебался. Необычность ситуации внушала мне робость, и я пытался выиграть время.

— «Нора»… Странное название для дансинга, нет?

— Для женского — нормальное.

— Те, что входят, на вид немолоды.

— Размечтался, Саад, тут написано «дансинг», а не «рай»…

Он посмотрел на меня, вращая своими огромными глазами, где было больше белоснежной эмали, чем коричневой радужки.

— Струсил и сдулся?

Восьмидесятилетняя карлица, с веками, раскрашенными тушью и лазурью, с телом без талии и шеи, увенчанным всклокоченным рыжим париком, прошла перед нами, пошатываясь на острых шпильках. На пороге заведения она оглянулась и подмигнула мне, приглашая немедленно к ней присоединиться. Я застонал.

— Хуже, я и не надувался…

Буба схватился за ребра, чтобы не лопнуть от смеха. Его веселье помогло мне убедить себя, что все, что происходит, несерьезно, и я, набрав побольше воздуха, пересек улицу и вошел в «Нору».

Девица в гардеробе, костлявая и высокая, похожая на цаплю, без стеснения оглядела меня, определяя с точностью до сантиметра мои внешние параметры. Снисходительной гримасой она дала мне понять, что проверка прошла удовлетворительно, и указала на лестницу, по которой я должен был идти вниз.

Я спустился, окунувшись в различные запахи, ароматы сладкие, цветочные, мускуса, амбры, туберозы, пачулей, так что на последней ступеньке я уже поплыл.

«Нора» представляла собой широкую танцевальную зону, круглую площадку, вокруг которой стояли столы и стулья, означавшие выпивку и передышку. Низкие лампы с абажурами из жемчужно-серой ткани пропускали редкий розовый, приглушенный свет, дальнюю стену занимала длинная барная стойка, украшенная рядом багровых неоновых ламп, чьи развратные сполохи в сочетании с бутылями крепких алкогольных напитков придавали всему более эротичный, даже агрессивный характер. Чувственные изгибы морских раковин с воткнутыми коричневыми свечами добавляли еще один намек.

В углублении справа с чопорной автоматической твердостью играл свои шлягеры оркестр — группа из пяти музыкантов неопределенного возраста, одетых в темные рубашки и брюки, с пергаментной кожей мумий и крашеными волосами.

Мой приход не остался незамеченным. Пять десятков нарядных, накрашенных, причесанных женщин в бальных платьях стали хлопать ресницами, рассматривая меня. Все они наверняка появились на свет в промежутке между рождением моей бабушки и матери.

Эта наблюдение помогло мне снять напряжение.

Невольно я почувствовал нежность к этим женщинам, чей жизненный путь клонился к закату. Я воображал их в обществе детей, внуков, с покойными мужьями, хворыми или капризными, я видел их, проведших скучную жизнь, хрупкими, жалкими, но задорными, и вдруг меня охватила жалость.

— Откуда ты, прекрасный незнакомец?

Раскрашенная карлица не мешкая взяла меня в оборот.

— Из Багдада.

— Вот и славно, меня зовут Шехеразада. Пошли, угощу тебя шербетом с чаем.

Она, как трофей, отвела меня к своему столику. Старая белобрысая кукла, с трудом утягивавшая под сари болезненную избыточность тела, вскормленного лукумом и медом, ворчливо прокомментировала:

— Вечно уродины смелее всех.

С этого мига каждый вечер я проводил в «Норе» приятные часы. Хотя я танцевал мало — и плохо, — посетительницы оспаривали мое общество друг у друга. В отличие от других жиголо, лучше игравших свою роль, — жгучие взоры, красивые жесты, выигрышные позы, изысканные комплименты, — меня ценили за природную покладистость, за доброту, за бережную память о каждой беседе, за то, что наверняка был единственным мужчиной, не старавшимся улыбаться. На самом деле я с удовольствием возвращался в общество своих старых приятельниц.

Редкая из них хотела больше, чем я предлагал. В сумраке «Норы», после многочасовой подготовки, в ходе которой они тщательно взбивали прически, увешивали шеи бусами, красили лица румянами, утягивали животы корсетами, потом надевали тесные платья, выпячивающие что положено, они понимали, что создают иллюзию, и, спускаясь в дансинг, проникали в театр, где все было фальшиво: они сами, и я, и танцоры, и наш флирт, и гламур, и скользящие шаги по танцполу, — они становились актрисами, они играли себя, свою красоту, гибкость, молодость. Ни одна не рискнула бы по глупости сорвать спектакль, обнажив свое тело.

Бубакар радовался: я приносил в сквот мелочь. Что до моих африканских друзей, то они жили невероятно трудно, так как боялись покинуть квартиру с высокими лепными потолками; избегая облав полиции, они отсиживались за обшарпанными панелями красного дерева, остатками паркета, кучами мусора. Те смельчаки, кто решался на вылазку, если их не прогоняли в шею («грязные негры!»), попадали в кабалу к безжалостным хозяевам, не признававшим за ними ни права на отдых, ни права на приличную зарплату, ни на протест — никаких прав, кроме права помалкивать. К тому добавлялось препятствие, созданное ими самими: они отказывались учить арабский язык, ибо это означало бы, что они согласны остаться в Египте. Поэтому Буба вынужден был сортировать мусор, что едва обеспечивало ему скудное пропитание.

Иногда ночью, выпив по банке пива, африканцы рассказывали мне про «начало». Началом у нас назывался рассказ, прерываемый приступами кашля, в котором объяснялось, почему каждый в конце концов оказался здесь. Их «начала» приводили меня в ужас. В сравнении с ними мое детство в Ираке, мои утраты, наша нищета, хаос, от которого я бежал, казались детской сказкой, индийским фильмом. Я слушал их, и передо мной вставали боевики Тейлора в новой Либерии, убивающие женщин и девушек, прежде изнасиловав их, отрубающие затем ударами мачете руки и ноги старейшинам, потом добивающие юношей из «Калашниковых». Один Буба молчал, застывший, непроницаемый, так что я так и не узнал, что стало причиной отсутствия у него половины зубов: пережитое насилие или же недостаточный уход.