Хроника утверждает, что после этой победы владения Тимура оказались в такой безопасности, что единственным их врагом стала роскошь. Те незначительные войны, изгнание джете, низвержение Юсуфа Суфи и Гиятуддина были внутренними конфликтами, где играли роль отвага и тактика, но отнюдь не стратегия. Они лишь показывали, что Тимур стал блестящим вождем, что он готов был стать властителем соседних государств, которые могли угрожать ему — поскольку вначале он был слабее Малика Гератского. Если б несколько лет назад он бежал бы от Хуссейна под защиту Малика, а не возвратился бы к Карши…
Однако в Тимуре просыпался вождь, обладающий инстинктом завоевателя, и он был уже в расцвете сил. В тысяча триста шестьдесят девятом году, когда он воссел в Балхе на белый войлок, ему было тридцать четыре года. А за пределами его границ со всех сторон назревали войны. Там, где Черная смерть (чума) распространялась в начале века из Азии в Европу, поднимались мятежи, рушились династии. Караваны шли по новым маршрутам. Мужчины стремились примкнуть к войскам, в заброшенных полях появлялись всадники, в ночи двигались огни.
И Тимуру неминуемо предстояло ступить на это более широкое поле битвы.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
САМАРКАНД
Теперь Тимуру имело смысл ехать в Самарканд. Самым прекрасным местом в Мавераннахре был Зеленый Город, но Тимур стал теперь эмиром обширных владений, и обращенный к воротам севера Самарканд являлся центром его земель — простиравшихся примерно на пятьсот миль во все стороны света.
Перед переносом двора эмир украсил родной Кеш. Над могилой отца воздвиг небольшой мавзолей с позолоченным куполом; снес старый глинобитный дворец, где проводил восхитительные часы с Улджай. На его месте построил величественное здание с внутренними двориками и высоким арочным порталом. Сложено оно было из белого кирпича, и татары называли его Ак-Сарай, Белый Дворец. Здесь эмир проводил зимы, если не находился в походе с войском. Ему всегда отрадно было видеть залитые солнцем луга своей долины и поблескивающую сквозь туман заснеженную вершину Величия Соломона.
Предания влекли Тимура в Самарканд с его полуразрушенными дворцами, а не в маленькую тогда еще Бухару с библиотеками и медресе. В Самарканде в давние времена Александр, вспылив, убил Клита{15}. Полтора века назад там стоял Чингисхан со своей ордой.
«Это, — писал о Самарканде Ибн Баттута{16}, покрывший бо́льшие расстояния, чем Марко Поло, — один из самых больших, прекрасных и величественных городов на свете. Стоит он на берегу реки, называемой рекой Гончаров, на ней много водяных мельниц, от нее тянутся каналы, орошающие сады. После вечерней молитвы у реки собираются люди погулять и поразвлечься. Там есть галереи, скамейки и фруктовые лавки. Есть там большие дворцы и памятники, свидетельствующие о высоком духе горожан. В большинстве своем они разрушены, часть города тоже подверглась разрушению — там нет ни ворот, ни стены, ни садов за городской чертой».
Таким вот нашел Тимур Самарканд, утопавший в садах и тутовых рощах. Горожан грело сиявшее в чистом горном воздухе солнце, освежал бодрящий северный ветерок, и жизнь у них была приятной. Коричнево-желтая земля давала четыре урожая в год, чистая вода струилась в арыках и поступала по свинцовым трубам в каждый дом — поэтому изнурять себя работой не было нужды. Они внимали пощелкиванию своих ткацких станков, с которых сходила желанная для европейцев красная ткань-кармазин, в английском языке это слово приняло форму «crimson», — и падению капель в водяных часах. Они изготавливали самую тонкую в мире бумагу, и в их ворота входили торговые караваны со всех концов света. Приятно было слушать астролога, устроившего свое заведение под аркой, или сидеть, любуясь пляской ученой козочки. А что до развалин, они оставались развалинами. «Что сделал Аллах, — говорили самаркандцы, — сделано хорошо».
На всякий случай они высыпали приветствовать Тимура, называли его Львом, Победителем и Властелином Удачи. Его величественность впечатляла их, но они были знатоками по части убранств и помнили, что десять лет назад он бродил среди них неприметной тенью. И что они — правда, им помогла эпидемия — отразили приграничных монголов. Все горожане — беки в шелковых халатах, седельники, гончары, барышники и работорговцы — обрадовались, когда Тимур освободил их от налогов. Зато он обязал их выходить на работы.
Под его наблюдением разрушенная стена была восстановлена, от городских ворот к центральному базару пролегли широкие улицы — вымощенные плитняком магистрали. По его суровому требованию на южном холме снесли ветхие жилища и заложили крепость.
Когда его войско расположилось лагерем между городом и рекой, дороги были построены, сады обнесены стенами, в землю вкопаны цементные цистерны. С далеких голубых гор на запряженных волами санях возили камень — серый гранит, под охраной татарских всадников в Самарканд толпами шли из Ургенча и Герата искусные мастера. Послы степенно въезжали на широкие, обсаженные тополями улицы, постоялые дворы города были заполнены.
Изменился даже цвет города, так как любимым цветом татар был голубой — цвет бескрайнего неба, самых глубоких вод и самых высоких горных вершин. Тимур видел голубые глазурованные изразцы Герата, и вместо матовости глиняных кирпичей фасады его новых построек отливали бирюзой, пронизанной золотой и белой вязью надписей.
Поэтому город стали называть «Гок-канд», Голубым Городом.
И самаркандцы поняли, что эмир Тимур не чета другим правителям. Возникла поговорка: «Под рукой Железного (Тимура)». Теперь они сворачивали в сторону, когда он ехал по улицам на своем скакуне, длинноногом иноходце Гнедом, впереди военачальников и советников, вспыхивая серебром и кармазином сквозь пыль. Редко осмеливались подходить к нему с просьбой рассудить их, когда он, выйдя из мечети, стоял в тени арочного портала, и муллы в длинных одеяниях восхваляли его, а нищие пронзительно взывали к Кормильцу. Рослый эмир был терпелив лишь с теми, кто сражался под его знаменем, и если двое горожан обвиняли перед ним друг друга, суд его бывал скор, и по шее одного из тяжущихся могла полоснуть сабля телохранителя.
Самаркандцы надолго запомнили приезд Хан-Заде, Ханской Дочери, из Ургенча. В тот день западная дорога была выстелена коврами, а земля в лагере Тимура покрыта парчой.
Хан-Заде приехала под чадрой, в кресле на горбах белого верблюда, в окружении вооруженных всадников, за ней следовали лошади и верблюды, нагруженные ее дарами. Навстречу ей выехали тавачи и эмиры под развевающимися знаменами и колышущимися под ветром балдахинами.
Вечером, когда сухой ветер колебал стены шатровых павильонов{17}, желтые фонари освещали цветущие акации, и вокруг шатровых столбов вились курения сандала и амбры, Тимур расхаживал среди пирующих, его рабы сыпали золото и жемчуг на тюрбаны гостей.
«Все было поразительно, — восклицает автор хроники, — и нигде не было места унынию. Свод большого павильона был выполнен в виде голубого неба, на котором сияли звезды из драгоценных камней. Покои невесты отделялись завесой из золотой парчи, и поистине ложе ее не уступало роскошью ложу Кайдесы, царицы амазонок».
Подарки, привезенные Хан-Заде Джехангиру, были выставлены на всеобщее обозрение, и Тимур заполнил палаты другого павильона дарами от имени своего сына — золочеными уздечками, монетами, неограненными рубинами, мускусом, амброй, серебряной парчой и атласом, прекрасными конями и невольницами. Автор хроники подробно останавливается на восторженном описании всего этого и добавляет, что ежедневно в продолжение празднества одна из этих палат пустела.
Вспоминал ли Тимур, глядя на сына и чернокосую дочь хорезмского правителя тот вечер, когда к нему в военный лагерь приехала Улджай и гремели барабаны? Улджай улыбнулась, когда он, будучи вдвоем с ней, шел по пустыне — «Поистине, наша судьба не может быть хуже этой — необходимости идти пешком!»
Судьба Хан-Заде была иной. Она, первая жена Джехангира, старшего сына победителя, обладателя собственного двора, гордая своей красотой, осмеливалась вызвать гнев Тимура.
— О мой повелитель, — как-то сказала она, — победитель равно милует владык и нищих, прощает их, если они провинились — потому что когда враг просит прощенья, в нем больше не нужно видеть врага. Жалуя, победитель не ждет никакой отплаты; он не полагается ни на чью дружбу и не обрушивает тяжесть своего гнева ни на кого из врагов, так как все подвластны ему, и лишь он обладает могуществом.
— Это не так, — ответил Тимур, — поскольку я, кому служат вожди племен, тревожусь из-за слов отшельника.