Няня испугалась ужасно, несколько дней плакала и всё ждала, что за ней придут казаки и поведут её под белы руки прямо на Нерчинский рудник. Родители её успокаивали, говорили, что консул за границей не может распоряжаться людьми и просто берёт её на испуг. Но дело было серьёзное: не получив паспорта, няня не сможет вернуться на родину. Прибегли к помощи Александра Моисеевича. Он был хоть и эмигрант, а всё же промышленник и кроме того — юрист, кажется, присяжный поверенный.
Александр Моисеевич принялся за хлопоты. Но и он околачивал пороги консульства и посольства целую зиму. Не знаю, как он уладил дело, вероятно, дал крупную взятку. Но к весне паспорт был готов.
У меня осталось самое тоскливое впечатление от консульства, где я в коридоре на сундуке проводил томительные часы, пока няня с Александром Моисеевичем ходили по канцелярии.
В последний момент возникло новое препятствие: консул требовал расписаться, а няня была неграмотна. Я решил, что это — плёвое дело и взялся выучить её за одну неделю. Мы засели за уроки, мне это дело очень импонировало. Мама стала беспокоиться, что мы с няней скрываем, прячась в её комнате. Через некоторое время мы открыли маме секрет. Мама сделала няне экзамен и убедилась, что она подписывается «Аграфена Александровна» печатными буквами, высотой в два сантиметра каждая, причём ряд букв, такие, как Г, Р, К и другие, няня пишет задом наперёд.
— Вижу Данькину школу, — проговорила мама и принялась переучивать няню писать по-человечески. Паспорт в конце концов был получен, а няня стала относительно грамотной. Но писала всё же печатными громадными буквами и… без разделения на отдельные слова и, естественно, без знаков препинания.
Между тем произошло событие, которое перевернуло моё семейное положение. Я не хочу сказать, что я женился, но я перестал быть единственным сыном в семье, а следовательно — всеобщим баловнем. У меня появился «братишка» и сразу полутора лет.
У дяди Миши на Украине был брат — Александр Иванович, и была некая курсистка Валя Гольберг. У Вали родился сын, к чему Александр Иванович имел некоторое отношение, но он этого не хотел признавать. Когда Валю посадили в тюрьму, маленький Боря повис в воздухе, и кто-то привёз его к нам за границу. У меня появился брат.
Несмотря на краткую биографию, Боря совершил уже три подвига. Во-первых, ещё до прибытия в Париж он съел камень; во-вторых, закусил пуговицей; в третьих, он был крещён моей няней и самим Германом Лопатиным, который имел русский (не на высланного) паспорт, необходимый для этого. Няня только что получила «выстраданный» свой. Вследствие гастрономических упражнений у Бори был катар желудка, поэтому его держали на строгой диете, поэтому он был всегда голоден как волк. Когда мама уходила из дома, а няня была на кухне, мне поручалось следить, чтобы Боря не съел что-нибудь. Но Боря скоро усвоил, что в буфете лежит хлеб. Он ещё не умел ходить, но классически ползал на четвереньках и как истый спринтер устремлялся к буфету, открывал дверцу и вгрызался в буханку. Я коршуном бросался на него и старался за ногу вытащить его из буфета. Он ревел, не выпуская, однако, буханку, а я тоже ревел от сознания невыполненного долга и от страха, что мой подопечный сейчас помрёт, если не выпустит буханку изо рта. Я тащил его за ноги, а он, лёжа на животе, пытался в это время отгрызть кусок горбушки.
Под конец пребывания в Париже мы присутствовали на карнавале. Нас повели на какую-то широкую улицу, где проезжало карнавальное шествие. На тротуарах стояла густая толпа, но мне с папиных плеч было прекрасно всё видно. Фантазия французов была бесконечна. Какие только повозки мимо меня не проезжали! С цирковыми артистами, на ходу изображавшими головоломные номера, с кукольными театрами, с невероятными грузными сооружениями, с громоздкими страшными монстрами, изображавшими известных политических деятелей, рекламами фирм. Особенное впечатление на меня произвела повозка какой-то фирмы резиновых шин. На громадной платформе ехал толстяк высотой с двухэтажный дом, весь составленный из автомобильных баллонов разного диаметра. Он оглушительно хохотал и от хохота валился назад, придавливая двух других толстяков поменьше, те в свою очередь валились назад, придавливая четырёх совсем маленьких (сажени в 2) великанов. Нахохотавшись, вся шинная компания садилась, и спектакль повторялся. Между повозок кривлялась, пела, играла на гитарах пёстрая толпа ряженых. Было много огня, петард, хлопушек, воздушных шариков… Карнавал закончился гигантским фейерверком, в котором красота огненных фигур соперничала с изобретательностью.
Так вот и жили. А дядя Миша становился совсем плох, климат Парижа был ему вреден. Но он работал день и ночь, говоря, что перед смертью ему необходимо кончить книгу о Лаврове и что времени у него осталось мало. Он не соглашался уезжать из Парижа, так только здесь, в столичных библиотеках, он мог доставать необходимую литературу. Мамин срок высылки кончался. Нам пора было возвращаться в Россию, но мама не хотела уезжать, она не могла оставить Лену, когда Мишина жизнь висела на волоске.
Решили ехать без неё и по дороге немного побродить по Германии. В качестве начальника экспедиции выступал папа, его помощником была няня, а команду составляли мы с Борей.
Первая остановка была в Страсбурге, который тогда принадлежал Германии. Я запомнил только страсбургский собор. Готика производила на меня особое впечатление. Миланский собор, Норт-Дам де Пари и, наконец, Страсбургский собор казались мне самыми замечательными зданиями в мире. Стрельчатые крыши, обилие деталей, затейливость отделки, всё казалось мне великолепным, а венцом великолепия были цветные витражи, которые так чудно светились в полутьме храмов, переливаясь яркими красками. И потом я был ярым сторонником дискретности в искусстве (точно так же, как под старость стал ярым сторонником континуальности в природе). Поэтому мне так нравились детские картинки, где каждая деталь была раскрашена одним цветом и чётко отделена от соседних, мозаика в итальянских храмах, монастырские дворики, выложенные разноцветной плиткой и, конечно, витражи готических соборов. Словом, я любил во всём определённость.
Во Фрейбурге мы поднимались на высокую гору по извилистым дорожкам. На поворотах открывался вид на город и окрестные деревни, вкраплённые в густую зелень лесов и виноградников. Это была прогулка в моём духе. Потом я узнал, что мы ходили по той самой дорожке, на которой мама когда-то встретила самоубийцу и спасла его своей доброй улыбкой.
В Берлине мне запомнился Тиргартен, вернее только две соседние вольеры в оленями: одна — с северными, другая — с благородными. Зверям там было относительно просторно и в вольерах росли деревья. Нас с Борей на чём-то катали, то ли на слонах, то ли на собаках — ей-богу, не помню.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});