будто мы одногодки и никакой разницы в наших званиях нет. Наоборот, он относился ко мне очень бережно и заботливо. Я до сих пор вспоминаю его с большой теплотой. Когда, позднее, я был в Таллинне, я посчитал себя обязанным посетить его могилу на кладбище, и поклониться, как первому моему партнеру в Большом театре, и как прекрасному человеку.
Через несколько лет я еще раз встретился на сцене с Георгом Карловичем Отсом. Я приехал на гастроли в Таллинн петь в театре партию Герцога в опере Верди «Риголетто». Там я с удивлением узнал, что партию Риголетто будет петь Отс. Я, привыкший слышать в этой партии «рычащих» драматических баритонов, никак не мог представить в ней лирического баритона. Однако, надо отдать должное, Отс не пытался петь, как драматический баритон и не старался петь «не своим голосом». Нет. Он пел своим мягким лирическим баритоном, но зато с такой любовью к Джильде, что все звучало совсем по-другому, непривычно, но вместе с тем очень убедительно. Риголетто в исполнении Георга Отса представал несчастным страдающим отцом, к которому каждый невольно проникался сочувствием. Даже такая драматическая ария, как «Куртизаны» представлялась, как страдания бедного отца. Меня такой образ вполне убедил. Однако, вернемся к моему первому спектаклю в Большом театре. Помимо грандиозности всего, что было вокруг: огромная оркестровая яма, полностью заполненная оркестрантами, огромный зал, огромная сцена – было еще два небольших для меня сюрприза в спектакле. Во время увертюры я стоял сразу за первой кулисой, т. е. близко к занавесу. Кончилась увертюра, и вдруг я увидел, что огромная стена в верхней своей части сдвинулась с места, куда-то двигается и начинает падать. Впечатление, что все рушится. Какой-то даже страх проник на секунду в сердце. А это… просто открывали занавес. Но занавес был такой огромной высоты, что создавалось полное впечатление падающей стены. Я такого никогда раньше не видел. Из зала открытие занавеса такое впечатление не производит. Как я потом узнал, высота занавеса всего… 17 метров, т. е. высота пятиэтажного дома. Еще был сюрприз. Я выбегаю на сцену на встречу с Лариными и вдруг слышу, как чей-то равнодушный, безразличный не очень громкий мужской голос что-то бормочет. Я подумал, вот те на! Что же это за порядки в Большом? Вот так во время спектакля на сцене в голос разговаривать, разве допустимо? Начинаю петь, и вдруг понимаю, что я пою те же самые слова, которые только что произносил неизвестный мне мужчина. Это был суфлер. Но раньше я никогда с суфлером не пел, поэтому для меня это было в диковинку. Театр меня потряс и размерами, и гримкомнатами, и целой армией гримеров и костюмеров. Для меня, конечно, костюмы пришлось подбирать. Так вот, мне подошли по размеру только костюмы Ивана Семеновича Козловского. И даже, когда много позднее, ставили новую редакцию Онегина и пригласили костюмеров из Риги (которые считались лучшими в шитье фраков), я остался в костюмах Ивана Семеновича, т. к. сшитые рижанами новые костюмы были мне очень неудобны. Так потом в костюмах Козловского я и пропел всю свою творческую жизнь.
Зал я, конечно, видел и раньше. Кстати, немного отвлекусь. Когда мы были студентами, нас, а именно: Глашу Козлову (впоследствии жена Юры Королева), Юру Королева, Клару Кадинскую и меня пригласили днем в Большой театр. В это время в Большом театре снимался документальный фильм про С. Я. Лемешева. В этот момент там не было даже репетиций. Нас посадили в одну из лож, чтобы мы изображали публику. И хотя на сцене ничего не происходило, в нужные моменты по сигналу режиссера мы бурно аплодировали. Но главное не в этом. Главное, что все мы четверо, спустя какое-то время, были приняты солистами в труппу Большого театра. Вот так судьба!
Акустика в театре была прекрасная. Недаром зал Большого признавался одним из лучших по акустике залов в мире. Звучание оркестра меня просто поразило. За пультом стоял известный дирижер Борис Хайкин, который «купался» в музыке. К сожалению, акустика именно БЫЛА такая замечательная. Что сделали с залом, не знаю, но после последнего ремонта от акустики не осталось и следа. Сейчас там идет обычное звукоусиление. И если не попадешь в сектор работы микрофона, то тебя в зале и не будет слышно. Один раз я из зала наблюдал, как поющий тенор не попал в этот сектор. Слышно его практически не было. Мое мнение, что загубить такой зал – это преступление. Для примера: когда старое здание Метраполитен-опера в Нью-Йорке обветшало, и его должны были снести, перед архитекторами была поставлена задача, чтобы акустика в зале не стала хуже. В новом здании Метраполитен-опера акустика прекрасная. Я там пел, поэтому могу судить. Нам рассказали, что стоимость изготовления и настройки акустики там была такой же, как и постройка всего здания театра.
После спектакля я был на седьмом небе от счастья. Еще бы – петь в Большом, да я и мечтать об этом не мог. Я попросил дирижера спектакля Бориса Эммануиловича Хайкина оставить мне на программке автограф. Он написал: «Талантливому артисту Денису Королеву на добрую память о совместном выступлении в Большом театре с пожеланием больших успехов. Б. Хайкин 7.11.1964 г.» Спектакль прошел очень хорошо. На спектакле присутствовал Никандр Сергеевич Ханаев известный драматический тенор старшего поколения Большого театра. Как мне потом рассказали, он подошел к кому-то из руководства театра и сказал про меня: «Ну, этого надо брать».
Ленский – Д. Королев
Кто-то из администрации тоже мне сказал, что когда по окончании гастролей труппа снова будет в Москве, можно будет вернуться к этому вопросу. Я, конечно, не очень в это поверил.
Однако, праздник прошел, надо было заниматься повседневными делами, т. е. ходить в консерваторию, петь в оперной студии и петь в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Все вернулось на круги своя.
В начале сезона 1964–1965 года в театре им. Станиславского и Немировича-Данченко я спел партию Ленского в опере П. И. Чайковского «Евгений Онегин». В конце 1964 года я спел партию Феррандо в опере Моцарта «Так поступают все женщины». Это была для меня совершенно новая работа. Одним из моих партнеров был Народный артист РСФСР Владимир Аркадиевич Канделаки. Владимир Аркадиевич был человек значительно старше меня, но отнесся ко мне очень внимательно. Хотя, как большой любитель шуток, подковырок и розыгрышей, он несколько раз меня доводил не то, что до смеха, а почти до истерики (от смеха). Так на репетиции оперы «В бурю» (к счастью