Читать интересную книгу Трем девушкам кануть - Галина Щербакова

Собственно, что он узнал? Владик-Сева знал Машу. А мог и не знать. Знал другой, а его попросил позвонить Нелке. Или не другой, а третий. Цепочка могла быть какой угодно длины. Значит, надо идти по цепочке. Но кому идти, кому? И почему он не спросил про Алену и карела? Как у них?

Оставалось ждать Леона, чтобы посоветоваться, и пора было отправляться по месту службы, потому что отпуск кончился, а ты, Юрай, совсем не загорел, а, скорей, осунулся. С чего бы это? Не с любви ли?

А потом пришло письмо от мамы. С разными важными подробностями. Что, поскольку карел все еще в больнице, старшие Аленины детки вынуждены пойти здесь в школу. Тетя таки ходит в больницу к Михайло. Нет лекарств, питание плохое, парень исхудал, измучился, но боится выйти из больницы, потому что опасается сотоварищей.

Юрай ответил маме и попросил узнать у Алены, где достал карел замечательные зимние высокие ботинки на толстой подошве? Ему в зиму нужны как раз такие. Чья фирма? Чешская или итальянская?

Интересно, как на это прореагирует Алена?

* * *

Это произошло вечером, после особенно дурного и бессмысленного дня, когда он тщетно пытался написать статью про фанеру, но каждый раз само слово вызывало в нем раздражение и смех, а ответственный секретарь именно в этот момент приходил и показывал пустое место на макете, где черным по белому было начертано «Фанера Юрая». Дыркой в макете секретарь побуждал Юрая к скорости в работе. Но получалось обратное. Юраю, вместо нужных слов, виделось большое ровное поле, по которому он, Юрай, бежит с огромным куском фанеры. И, с одной стороны, он вроде бежит, а с другой – фанера в поднятых руках его не пускает. В результате материал получился бездарный, но его все равно поставили. Ответсекретарь сказал: «Божусь, что про фанеру никто не написал бы лучше. Даже покойный Анатолий Аграновский. Тут, старик, роковая тайна в слове. Фа-не-ра».

С этим словом и вышел Юрай из редакции. Болела голова, было противно на душе, хотелось выпить… Как кстати оказался бы сейчас какой-нибудь приятель или, на худой случай, автор-графоман, желающий подольститься к журналисту.

Почти задевая за рукав, мягко прошуршав, возле Юрая остановилась машина, уже своим окрасом давая понять, что она не какая-нибудь там совковая пыхтелка, а совсем даже «Мерседес», который уже не убивает сограждан наповал фактом существования, но тем не менее…

– Подвезти? – спросила роскошно упакованная девица, и Юрай решил, что количество психов в этой стране растет неудержимо, что грань между реальным и насмотренным в видаках истончилась окончательно, потому что по жизни ни «Мерседес», ни такая дива возникнуть после статьи о фанере не могли, если, конечно, мозг остался неповрежденным.

Мозг Юрая был явно травмирован.

– Да ну? – засмеялся Юрай. – Прямо так? Садиться и все?

– Прямо так, – ответила дива. – На жопу.

Ну… Не такой Юрай, чтоб со слова теряться, слыхивал и похлеще… И даже не то, что не в масть слово, не в масть «Мерседесу», это тоже не диковина. Нынешние интеллектуалки во всю шпарят «е… твою мать», тогда как простушки щебечут «се ля ви». Вот такой наворот. На взгляд Юрая, специальный. Совсем все запутать к чертовой матери, чтоб уж выпутываться – так выпутываться по всем статьям: и по жизни, и по смерти, и по лексике тоже. Ослобоняйся, человек, ослобоняйся. Шкуру зацепило? Еще лучше. Сдирай и шкуру.

– Вас понял, – ответил Юрай. – Сажусь.

Девица сама защелкнула на нем ремни, это дало возможность близко увидеть, что она давным-давно перешагнула совершеннолетие и уже явно пребывает в преддверии совершеннозимия. Что ей при всей ее двадцатипятилетней «кажимости» сороковка есть, это точно. «А! – подумал Юрай. – Она на меня положила глаз из-за роста, и рост ее обманул. Я для игр с ищущими дамочками и вообще-то не гожусь, а после фанеры – совсем…»

– Меня зовут Лидия Алексеевна, – сказала барышня-сороковка. – Куда вас отвезти? Надеюсь, не на окраину? У меня время есть, но немного…

– Довезите до метро, и на том спасибо, – ответил Юрай. – Вас бы бог послал ночью, после дежурства, а сейчас почти белый день. Для разврата – до метро.

– Я могу и дальше в разумных пределах.

– Ну, тогда дуйте в сторону ВДНХ. Самое начало Ярославки…

– Тип-топ, – ответила Лидия Алексеевна. – Это даже по дороге.

– И давно вы занимаетесь частным извозом? – спросил Юрай.

– Всю жизнь, – ответила она. – Но вы не волнуйтесь. Это мое хобби. Не бизнес. Я вычленяю из толпы человека и творю доступное мне маленькое добро… Как вы думаете, мне это зачтется? Там? На небесах?

– А! – сказал Юрай. – Вон у вас какой замах, на сделочку с Богом! Не знаю, не знаю… Атеист.

– Значит, вы очень уверены в себе. А я девушка слабая…

– Откуда у слабой девушки такая машина?

– От верблюда, – ответила Лидия Алексеевна. – У меня еще и кооперативная квартира. И дача. И катер. Двухкамерный холодильник. Два видашника. Золото. Серебро. Камушки. Я богатенький Буратино. Ну? Ущучьте меня!

– Я вам завидую, – ответил Юрай. – Я супротив вас люмпен.

– Тогда вопрос. Вам хочется меня экспроприировать?

– В смысле отнять и поделить? Хорошо бы! Зачем вам два видашника?

– Резонно. Незачем. Стоит один в прихожей, я когда-нибудь его раздавлю сапогом. Возьмете?

– То есть? – не понял Юрай. – А! Это мы играем в экс-про-при-ацию. Да? Беру! Такая вещь – и в прихожей! Действительно! Надавите пяточкой.

– Значит, едем ко мне.

Машина сделала резкий разворот и вместо проспекта Мира нырнула куда-то в сторону Грохольского.

– Эй! – заметил Юрай. – Мне резко прямо. У меня с юмором плохо. Меня ударили фанерой.

– Фанера? – повторила Лидия Алексеевна. – На вашем журналистском жаргоне это что значит?

Стоп! – сказал себе Юрай, стоп! Я ей не говорил, что я журналист. И от здания редакции уже отошел прилично.

– При чем тут журналистский жаргон? – спросил он тупо. – А! Вы меня с кем-то спутали, мадам! – Теперь он кричал весело: – Попались! Искали одного, а нашли другого!

Трудно было понять, глядя в профиль, что на лице у Лидии Алексеевны, но руки ее на руле слегка побелели.

– Я физиономист-любитель, – сказала она. – Пытаюсь определить профессию, так сказать, на глазок. Про вас я подумала – журналист.

– И зря! – радостно ответил Юрай. – Я учитель литературы в лицее.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Леон Вахтангович Градский, – сообщил он. – Фу! Неужели я до сих пор не представился. Я действительно сегодня готовил стенд к юбилею Пастернака. И чертова фанера сорвалась со стены. Удар – никакой, фанера! Но психологически противно. Это как если бы тебя побили тряпкой.

– Понятно, – сказала она. – Убедительное сравнение. Можно, я вас высажу у трех вокзалов?

– Ну вы же меня завезли! – возмутился Юрай. – Так хорошо ехали по прямой.

– Извините! Хорошо, я развернусь у Склифа. «Колхозная» годится?

– А как насчет экспроприации? – не унимался Юрай. – Раздавите видашник на полу.

– Не раздавлю. У меня его вообще нет. Ни одного. Вы меня действительно извините. У меня было двадцать минут, а вы показались таким усталым… Теперь я понимаю… Учитель… Кошмар!

– Да что вы! – вошел в раж Юрай. – Это лучшая профессия в мире. Все время молодая подпитка. Вот взять вас… У вас есть дети?

– Бог миловал.

– Все вы о Боге! А я вам, как атеист и материалист, докажу в два счета, что энергия молодых имеет сильное поле и, если в нем все время находиться… Вот сколько мне лет?

– Ну, тридцать! – сказала Лидия Алексеевна.

– Сорок! – закричал Юрай. – Сорок! Как и вам! Но посмотрите на меня! Посмотрите!

И она посмотрела. И Юрай сделал максимально оптимистическое лицо, отчего Лидию Алексеевну даже передернуло, а Юрай понял, что она сейчас так далеко и так не присутствует, что даже хамство о возрасте скушала. Что, мол, взять от лицейского учителя-придурка, которого ударило фанерой?

– Улицу перейдете сами, – сказала Лидия Алексеевна. – Чао, бамбино, сорри! – Она так брезгливо посмотрела на него, а Юрай сидел, как дурак, и ждал, чтоб его отстегнули.

– О господи! – вздохнула она, выщелкивая Юрая. – Валяйте!

Конечно же, он запомнил номер машины. И почему-то было ощущение – избежал беды.

* * *

Все так и было, как Юрай представлял: Леон слушал его с закрытыми глазами. В середине своего рассказа Юрай не выдержал.

– Ну объясни! Объясни! Почему ты на меня не смотришь?!

– Фу! – ответил Леон и, открыв глаза, тут же прикрыл их ладонью, как будто Юрай маленькое, но нещадное солнце. – Не отвлекайся!

Так и закончил Юрай свой рассказ слепо-зрячему Леону, который даже после слов «и тогда я назвался тобой» не поинтересовался, каким было при этом лицо Юрая. «Тобой, но с другой профессией».

– Ну, она и отвалила, а я поперся в метро, – сказал свое последнее слово Юрай.

Леон молчал. Потом он тряхнул головой, открыл глаза, и Юрай увидел лицо другого человека, как будто вся эта дурная юраевская история причудливым образом прошла через потроха Леона, посидела у него в зубах, а потом обнаружилась в каких-то новых, еще давеча не существовавших Леоновых морщинах.