И аллилуйя!
Настька вскидывает на меня возмущенный взгляд и смотрит во все глаза.
– Очень смешно, – сообразив, наконец, что я просто стебусь, бурчит, покраснев, как маков цвет.
– Ага, обхохочешься, – закурив, приоткрываю окно и, глядя на пролетающие улочки, добавляю грубо. – Но ты же сама позиционируешь себя, как…
«Просто дырку» едва не вырывается у меня. К счастью, вовремя торможу себя, но, похоже, Настька понимает все без слов. Сглатывает подступившие слезы, а я тут же жалею, что вообще рот открыл.
Честно, обижать её хотелось меньше всего, но не могу справиться с эмоциями. Меня злит это патологическое желание быть удобненькой. Только вот злюсь я вовсе не на Настьку, а на всех тех, кто её такой делает. И на себя в том числе.
В общем, дебил я. Вспыльчивый дебил.
Сделав последнюю затяжку, выбрасываю сигарету и притягиваю мою ранимую девочку к себе.
– Настюш, – выдыхаю ей в макушку, – ты ко мне очень несправедлива.
Настя застывает на мгновение, а потом медленно поворачивается и смотрит на меня удивлённым взглядом, я же понимаю, что вот с этого и надо было начинать.
– По-твоему, я совсем чурбан неотесанный? Думаешь, больше ни на что не годен? – возмущаюсь вполне себе даже искренне, Настька открывает рот, чтобы что-то возразить, но, понимающе улыбнувшись, качает головой.
– Ну, что вы, Сергей Эльдарович?! И в мыслях не было.
– Вот и славно. Тогда поехали перекусим, а потом будешь показывать мне Москву, а то я вечно набегами, – подмигнув, подвожу итог. Настька кивает. Сжимаю ее крепче, и, поцеловав в висок, ставлю точку в скользкой теме. – Не надумывай больше всякую херню. Главное, что ты рядом. Этого уже достаточно. Ты вообще никому ничего не должна, запомни это!
– Запомню, – помедлив, соглашается она и, расслабившись в моих объятиях, с улыбкой добавляет. – Но учти, однажды это может сработать против тебя.
– Да я уже понял, что погорячился.
Мы смеёмся, и атмосфера разряжается.
В ресторане Настька окончательно приходит в себя. Забыв о смущении и неловкости, щебечет, как птичка, набрасывая план, куда мы обязательно должны сходить, что попробовать и заценить.
От глинтвейна у неё раскраснелись щёки, глаза горят счастливым блеском, а с губ не сходит довольная улыбка. Глядя на неё такую, на душе становиться тепло и спокойно.
– Серёж, тебе вообще интересно, а то у меня ощущение, что ты даже не слушаешь? – спрашивает она, когда нам приносят десерт.
– Слушаю, Настюш. Просто залюбовался тобой, – погладив ее по щеке, заверяю с усмешкой. Настька, застеснявшись, опускает взгляд. Смешная такая, все еще смущается. Беру ее за руку и, поцеловав, шепчу. – Все интересно, маленькая, продолжай, я толком ничего и не видел, так что не ошибешься.
– Как? Вообще -вообще?
– Ну, в шестнадцать, когда был на соревнованиях, прогулялся по главным достопримечательностям. Впечатлился тогда настолько, что даже думал переехать жить, но в итоге все закрутилось иначе…
– Ты будто жалеешь, – словно почувствовав мою ностальгию, замечает она.
– Да не то, чтобы… Просто тот путь был бы гораздо легче, – признаюсь с невеселым смешком.
– Ты из-за сына ушел из спорта? – все поняв, осторожно уточняет она.
По привычке хочу отмахнуться, перевести тему, но почему -то, встретившись с ее взволнованным взглядом, киваю.
– Не хочешь рассказать? – предлагает она тихо.
– А зачем, Настюш? Все равно уже ничего не изменишь. Да и как-то от разговоров легче не становится. Во всяком случае не тогда, когда хоронишь детей.
– Ты прав. Прости, что лезу, просто… Возможно, если бы я знала о твоем прошлом, лучше бы понимала тебя.
Что сказать? Попала, куда надо. Понимание – это, пожалуй, заветная мечта каждого женатого мужика. Мало, какая баба догадывается, но главной женщиной в жизни мужчины становится вовсе не та, что родила ему детей и даже не та, которую он любит.
Главная женщина в его жизни – та, которая его понимает. Но, чтобы понимать, надо слушать. Бабы же, в большинстве своём, слушать не умеют. Они умеют только говорить или слышать то, что им хочется. Поэтому многие мужики держат все в себе, ибо смысла что-то рассказывать нет никакого. Я тоже не привык трепаться, но с Настькой почему-то есть ощущение чего – то особенного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Однако настроение и обстановка не особо располагают к откровениям, так что решаю повременить.
– Потом, Настюш, расскажу. Давай, уже доедим десерт и пойдём, а то я в самолёте насиделся, потом на встрече. Надо размяться.
Настька, улыбнувшись, кивает и принимается за десерт. Правда, съев ложку, морщится и быстро запивает водой.
– Что такое? – нахмурившись, смотрю, как ее передергивает.
– Там грецкий орех, – капризно надув губы, отставляет она креманку, но сразу же поясняет ситуацию. – Я его терпеть не могу. Бабушка заставляла в детстве есть с медом. Чуть ли не силой мне его пихала и стояла над душой с ремнем, пока все не съем. С тех пор даже вид его не выношу.
– Хорошая у тебя бабуля, – смеюсь, представив этот дурдом, но Настька вдруг огорошивает.
– Любовь, порой, принимает странные облики. Иногда вообще, как кривое зеркало из-за отпечатка прошлого со всеми его неправильностями. Я поэтому и спрашиваю про твое. Когда знаешь, через что прошел человек, тогда многое воспринимается легче.
Честно, я не знаю, что на это ответить. Не должна девочка в восемнадцать лет понимать такие вещи, поэтому могу лишь пораженно произнести:
– Откуда в тебе это?
– От мамы, – пожимает она плечами с грустной улыбкой. – Просто, если бы я не научилась угадывать хоть какие -то правильные черты в том, что она делает, я бы сошла с ума от ее ненависти.
– Ты удивительная, знаешь, – шепчу, нежно коснувшись костяшками пальцев ее щеки. Все сказанное находит во мне сильнейший отклик.
– Может, просто терпила? – иронизирует она меж тем со смешком.
– Ну, тогда мы все терпилы в той или иной степени. Меня вот батя п*здил, как собаку, но я тоже умудрялся как-то во всем этом разглядеть любовь.
– А мама?
– А что мама? Зачастую брала огонь на себя. Защищала меня, сама получала. Потом, закрывшись в ванной, сидели с ней, жалели друг друга, сопли на кулак наматывали, – вспоминаю с кривой усмешкой ужасы своего детства.
– Почему же не ушла? Разве нормальная мать станет терпеть, когда ее ребенка унижают, а то и наносят вред здоровью?
– Ну, ты уж не гони коней, Настюш. Мать у меня была – дай бог всем такой! – торможу ее, задетый несправедливым упреком.
– Прости, я просто…
– Ты просто не понимаешь, что такое жизнь в советское время, когда все жили с оглядкой на то, что люди скажут. Это сейчас на каждый пук полно всяких психологов – х*елогов, и то бабы терпят всякое! А тогда люди вообще темные были: всего боялись, а порой, даже и не знали, что можно как-то иначе. Мамка у меня тоже мало, что в жизни видела и знала, но любила нас с Зойкой так, что несмотря на побои, во взрослый мир мы вышли с гранитной уверенностью в себе, своих силах и в том, что у нас за спиной железобетонная поддержка и опора. Думаю, это самое важное, что каждый родитель должен подарить своему ребенку.
– Тогда ты на все сто справился с задачей. Олькина уверенность в себе иногда не знает границ, – подкалывает меня Настька.
– Я что-то не понял, Анастасия Андреевна, это вы сейчас так тактичненько раскритиковали мою дочь?
– Упаси Господь, Сергей Эльдарович. Вашей дочерью я только искренне восхищаюсь, – открещивается она поспешно и, тяжело вздохнув, отводит взгляд.
– Что такое? – сразу же улавливаю перемену ее настроения.
Настька качает головой, но потом все же признается.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Не знаю, как быть с ней. Хотела отстраниться под надуманной ссорой, но… не получилось, не хватило смелости. Теперь чувствую себя мразью какой-то. Не хочу за ее спиной вот так…
– А как хочешь? Правду рассказать? – мгновенно напрягшись, пытаюсь понять ее логику.
– В том и дело, не знаю, как лучше поступить. Понимаю, что спрашивать у тебя совета – смешно, но мне больше не у кого. Да и кто, если не ты учтет все интересы?