Читать интересную книгу Рагу из лосося - Ирина Лобусова

— Какая беда? Глупости! С нами ничего не случится! И я никогда от тебя не уйду.

Он не обернулся и ничего не сказал. Мучительными болезненными тисками сжалось сердце и я почти закричала:

— Почему ты молчишь? Говори! Какая беда? Ты боишься, что в Москве тебя арестуют? Расскажи мне все, чтобы прогнать беду! Я ведь люблю тебя! Скажи хоть что — то! Не молчи!

Но он продолжал молчать. Он был беззащитен наедине с собой. Совершенно неожиданно вздрогнул, тихо сказал:

— Тебе ведь плохо со мной? Ты всего лишь женщина, правда, лучшая из них, но я не смог дать тебе ничего. Ни дома, ни семьи, ни уверенности в завтрашнем дне… Знаешь, я очень устал. Устал от ненависти, всей этой злобности, интриг… Я в водовороте, и сил слишком мало, чтобы с ним бороться. И я вижу, что причиняю боль не только себе, но и тебе. Тебе очень плохо, но ты еще не можешь это понять.

— Я уже взрослая девочка, Дима. Я все понимаю. И мне совсем не плохо.

— А твои письма к брату?

Я потеряла дар речи и замерла, не в силах ничего ответить. Первым в голову пришло то, что он рылся в моем компьютере. Но для Димы компьютерный мир всегда был слишком сложным. Он улыбнулся:

— Вот видишь. Я увидел это во сне. Ты сидела за своим ноутбуком и писала. Ты жаловалась на меня, на свою жизнь… А потом ты поднялась, надела плащ и ушла. И во сне меня пронзила такая боль… Какая-то странная боль… В области сердца…

— Дима, милый! Я пишу брату только то, что люблю тебя больше жизни. Ты ведь прекрасно знаешь, что я люблю тебя, не променяю ни на кого и никуда не уйду!

Но глаза его были безжизненны и сухи. После моих слов в них даже не затеплилась надежда.

— Я все равно чувствую беду. Возможно, мне придется уйти со сцены. Но это даже хорошо, потому, что тогда закончатся все бесконечные гастроли, разъезды, переезды и склоки.

Он обнял меня, а я подумала, что в моем сердце вечно идут дожди и чувства стекают по стенкам сосудов невыплаканными слезами. На душе стало тепло и грустно, как бывает от запаха свежевыпеченного хлеба. И я знала, что эти удивительные минуты полного единения наших двух сущностей, натур, сердец, наших «я», наших душ никогда уже нельзя будет повторить. И оттого в сердце моем шел проливной дождь и было больно, как бывает больно, наверное, стекающим по стеклу и навсегда исчезающим дождевым каплям…

Наверное, со стороны моя жизнь — очень смешная история. Но только ты бы не смеялся, если б мог представить себе хоть на миллионную частичку те ужасы тоски и отчаяния, которые я переживаю каждую ночь, прижавшись лицом к заплаканной жесткой подушке. Я убиваюсь между двух тисков: боязнью его потерять и желанием раз и навсегда прервать эту ненормальную жизнь. Ночью, сквозь темноту, я вижу его лицо, вижу его руки и плечи, вьющиеся светлые волосы, твердо очерченный рот. Так нельзя жить! Но я так живу. Сейчас, когда я пишу тебе это письмо (я пишу его ночью, в холодной пустой комнате, абсолютно одна) перед моими глазами ясные очертания железнодорожного вагона. Это сомнения, мысли — слабый скрип тормозов и начинает двигаться состав. Он все больше и больше набирает скорость — и вот наконец мчится как ветер к далекой платформе неясного будущего. Этот разбитый вагон — моя жизнь. Поезд — гостиница, самолет — гостиница, автобус — и гостиница вновь. А между всем этим мы двое — он и я. Живые, настоящие, требующие своей доли тепла и счастья. Как и все остальные люди, мечтающие протянуть руки к яркому свету солнца. Для многих существуют поддельные светила. Я имею в виду не планеты, живых людей. Он — одно из таких светил. Это не значит, что они не настоящие, нет. Их свет может обогреть толпы. Но они люди, прежде всего люди, хорошие или плохие, с собственным проблемами и недостатками. И такие светила раньше всех и более жадно тянутся к лучам настоящего солнца. Может, потому, что освещая другим путь сами живут в тени.

В город бесплатника мы приехали на поезде, в двухместном мягком купе. Ночью я лежала, представляя, как душа отделяется от тела и видит все со стороны. Мне казалось, что я действительно все вижу со стороны. Вот я — лежу, вытянувшись на спине, на полке слева от входа. В соседнем купе в одиночестве едет Вал. Евг. Он лежит на спине, натянув одеяло до подбородка. остальные музыканты и обслуживающий гастрольный персонал едут в более дешевом вагоне. Напротив меня — Дима. Он лежит на боку, обнимая руками подушку, и не спит, несмотря на закрытые глаза. Я слишком хорошо знаю его дыхание во сне и наяву, чтобы не ошибиться — эти тревожные вздохи не означают сна.

Когда он засыпает, дыхание его становится тихим, медленным, ровным, почти затухающим. Мой Димочка спит как ребенок. Интересно, о чем он думает? Увы, единственная вещь, которую нельзя узнать даже предположительно — мысли другого человека. Мысли Димочки — темное царство. Мне ни за что не проникнуть в них. Поэтому я перевожу взгляд с Димочки на потолок, с потолка на дверь, с двери на потолок, опять на Димочку, потом — на свое тело и вновь по кругу. Колеса поезда стучат в такт какой-то мелодии. Она мне очень знакома. Это же одна из первых Димочкиных песен! Одна из тех, которую он никогда не поет! Ну конечно же, как я могла забыть… Лет двенадцать назад, когда я еще не была знакома с Димой и не жила в Москве, я танцевала на вечеринке у нас в поселке под эту песню никому не известного музыканта со своей первой любовью… Не помню только, как его зовут. Я была тогда очень счастлива. А счастлива ли я теперь? Я спускаюсь на землю, возвращаю душу обратно в тело, чтобы прижаться спиной к стенке купе и почувствовать прохладу дерева и кожаного валика. В купе то загораются, то исчезают яркие огни. Это лампы дорожных столбов, мимо которых мы проезжаем.

Мы приближаемся к станции. Остановка. Я вспоминаю, как в детстве вскакивала и выглядывала в окно. Точно так же я поступаю и сейчас — приподнимаюсь, отодвигаю занавеску и смотрю на небольшой беленый заборчик возле перрона. Громкий голос объявляет: «Скорый поезд № 27 Москва — В. прибыл к первому пути. Нумерация вагонов с головы поезда». Обернувшись, ловлю пристальный взгляд Димочки. Он улыбается мне и вновь закрывает глаза. Я опускаюсь на подушку и вспоминаю, что давно уже не в детстве. Славик, я понимаю, почему атмосфера вокруг нас с каждым днем становится все трагичней.

На самом деле Дима — очень самобытная личность, и никакой продюсер ему не нужен. Дима самодостаточен, и это видно в каждом его поступке, в каждом слове. Ему не нужен «человек с палкой» над головой, который постоянно указывает, что петь, а что не петь, какой клип и как снимать, что одевать, о чем говорить, куда идти, с кем встречаться и даже (извини за грубость) с кем трахаться. И все эти указки только ради одного: чтобы Димочкин продюсер заработал как можно больше денег. На самом деле все шло к этому конфликту. Предпосылки для его развития были давно. Конечно, я не предполагала смерти продюсера, но… Но беда всегда была рядом с нами.

Я постоянно задаю себе вопрос (особенно по ночам, в поезде, в густой сплошной темноте): неужели это я? Что со мной, где я, почему? Бог, неужели это и есть твои неисповедимые пути? Маленькая девочка с двумя косичками без бантиков (всегда ненавидела рюшики и бантики), что с тобою случилось… Поезд медленно трогается с места, отъезжая от очередного вокзала.

Славик, отчего мы всегда так тяжело расстаемся со своим детством? Не потому ли, что страшимся тех жизненных перемен, которые возвестят — отныне ты сам, и только сам будешь отвечать за свою жизнь. Детство — золотая пора, в которой не нужно расплачиваться за невольно совершенную ошибку. Расплачиваться своей жизнью, кровью, душой… По истечении многих лет, когда уходит от нас навсегда наивный и немного смешной детский образ, мы помним лишь какие-то мелочи: лопоухого дворового щенка, первую любовь во втором классе… Но однажды — толчок, вспышка, и ты понимаешь, что стал взрослым. Это — все. Теперь ничего не произойдет «вдруг». Ни Димочкин рассеянный взгляд. Ни железнодорожные фонари, ярким пламенем нарушающие мрак в купе. Многое слишком больно и обнажено. Не потому ли, что мы мечтаем избавиться от этой обнаженной боли хоть на краю, хоть на клочке устойчивой земли, с такой любовью и нежной печалью храним мы старые запыленные детские игрушки в далеком шкафу, нередко боясь просто прикоснуться к ним… Потому, что в этих смешных кусочках раскрашенной резины или рванного плюша хранится отголосок настоящего прошлого, теплая пронзительная нежность тех золотых проблем, в которых самой страшной и неразрешимой жизненной проблемой могла быть двойка по математике…

Только не смейся надо мной, но по всем этим городам я таскаю с собой в сумке старого, смешного, вытертого и бесконечно любимого плюшевого зайца с оторванным ухом (помнишь, того, зеленого, которому Нинка случайно оторвала ухо в день твоего рождения). Он лежит среди кошельков, визиток, кредиток, косметичек, бутылочек с лаком для ногтей, помад, румян, тюбиков с кремом, духов смешным теплым комочком… И очень часто, когда рядом со мной никого нет, я беру его в руки и целую в старенькую мятую мордочку. От этого становится легче и светлей, и свет расплывается в моих глазах горячими радужными кругами. Об этом не знает никто. Зайчишка — сокровенная часть моей души, в которую я никому не позволяю заглядывать. А в последние, сгустившиеся черными тучами дни, и мой единственный друг. Ну, все. Я столько написала, что начала болеть рука. Читай мою трогательную душещипательную повесть на ночь! Скорее уснешь. Счастья тебе и удачи. Целую, люблю, скучаю за всеми, твоя беспутная Ри.