Читать интересную книгу Белая шляпа Бляйшица - Андрей Битов

За стенкой, показалось, вскрикнули.

— Сядьте, Илья, сядьте. Не будьте таким эгоистом, поболейте немного за вашего друга.

— Я болею, как могу, я даже за «Нефтчи» так не болел, — сказал я, остывая от накатившей на меня волны, усаживаясь в такое же кресло напротив и выбирая журнальчик попровокационней.

Вскоре показался только что вставший с кресла пророка Элиягу обрезанный Британик. Он удивил нас не только изможденным лицом, ничуть не изменившим цвета, но и какой-то новой серьезностью, глаза его из-за бликующих стекол светились фанатическим огоньком, в котором угадывалась ответственность за все происходящее в неблагополучном нашем мире, за все сущее, включая, разумеется, и нас с Ниной, пока что жалких гоев, еще не понимающих смысл слов «умереть не умрете».

— Все! — прохрипел он устало. — Илья, ты можешь сам договориться насчет себя.

— Лично я не против, — злорадствовала Нина, словно ее заявление могло послужить весомым аргументом в пользу моего очередного перехода из одной религии в другую.

Мишка, опираясь на Нину, меленько выходил на Мантулинскую, семеня худыми ногами. Сейчас не представляло особого труда представить себе, каким он будет в глубокой старости неподалеку от Мертвого моря. Я выдвинулся вперед ловить машину. Перебежал дорогу. Передо мной уже стояла с вытянутой рукой крутая хаммеровская путана с баскетбольного роста западным клиентом.

— Сестренка, — взмолился я, — уступи тачку, у меня дружбан болеет.

— Перепил што ль?

— Посмотри сама. — И указал ей на друзей. Отделенные от меня потоком автомобилей, Ларговский и Нина стояли будто в другом времени, будто за неделю до Холокоста.

Она одарила моего друга беглым презрительным взглядом.

— По коленям настучали штоль?

— Какое там! — говорю, — обрезание только что сделали.

— К чему базары, касатик, я на свою печку успею взапрыгнуть.

Мотор я поймал моментально, и мне его действительно уступили, да вот дорогу Ларговский все никак не мог перейти.

— И долго я буду ждать? — раздраженно пытал меня таксист, явно сожалея, что не посадил паладиншу низкопробной любви и ее заморского дядю Степу.

Я объяснил ему, в чем дело.

Водитель «желтка» оказался парнем не простым.

— А что, в аэропорту «Бен Гурион» уже проверяют? — Сказал и вышел из машины остановить движение.

Я кинулся через дорогу, поскорее помочь Мишке-Британику.

— Понимаешь, — кривил он ссохшийся, температурно-красный рот, — договаривался с хасидами на один бакс, сумма чисто символическая, работа оплачивается фондом, но мохель почему-то содрал с меня три.

— Наверное, потому, что ты пароль забыл, — говорю и сам тоже кривлю рот от чужой боли и от странного желания рассмеяться ни к месту. — Ничего, я заплачу за машину. Ничего, ничего…

Когда автомобиль с Мишкой скрылся из виду, мне вдруг показалось, будто нас с Ниной теперь связывает нечто такое, что уже невозможно разорвать во век. И как бывает в таких случаях не только со мной, я тут же принялся перечить судьбе. Хотя определенная логика в поведении моем все-таки проглядывалась, ведь, оплатив Мишкино возвращение домой, я остался почти без копейки.

— Ты куда? Тебе в какую сторону? — спросил я.

— А разве, мы не отметим это событие?

Я заглянул в ее глаза, вещавшие на выпеченном специально для меня наречии, что не было до них, зеленоогненных, в жизни моей бурливой ничего, ничего, кроме прижимания призраков к пустой груди, я заглянул в глаза ее, в которых разом угадал и предвестие, и саму весть, предсуществование и воплощение всего сущего, и понял я тогда — не Нину обидел, но… того, кто сам есть и Предвестие, и Весть. И что досаднее всего было — толстокожестью своей обидел, зацикленностью на пупе своем.

— Поехали ко мне, Нина. — И показалось, словно замок песочный на нехоженом диком берегу, смытый набежавшей волной моего невнимания, воссоздан был в миг один. И сказал я тогда про себя впервые, словно следы оставляя на том берегу: «Нина, Нина!..»

Не помню, как долетели мы, новые, на новых крыльях, с новыми чувствами, до Патриарших прудов, видать, тем же самым маршрутом. Потом, наверное, нырнули в Палашовскую арку… Говорю «наверное», потому что мир в те минуты был освещен по-иному. Все — в ярких красках. Все — другое. И мы — другие! Нет, не вспомню, как шли, как летели. Помню только, всю дорогу смеялись, разыгрывая в лицах участников Мишкиного обрезания. Смеялись, пока я вдруг не вспомнил:

— Ты ничего не заметила, когда помогала Британику идти?

— Нет, а что?

— Он собирался забрать у резника свой «красный колпак». Интересно, не забыл? Может, завернул в платок, ты просто не заметила. Платок-то у него точно был. Он хотел зарыть кусочек крайней плоти под деревом у дома любимой, где-то на «Соколе».

Она сделала руками что-то вроде: «Как это романтично! Узнаю Ларговского».

— Он где-то вычитал, в какой-то герметической книге, то ли «Тело и плоды», то ли «О деревьях и людях», что, если зарыть крайнюю плоть под древом любимой, будешь ненасытен ею и неразлучен до последнего дня своего.

— Вот, Илья, видите, как умеют некоторые любить. А вы?.. На что, собственно говоря, способны вы, Илья?

Собственно говоря, мне всегда казалось, что я способен на многое, но тут я почему-то снова почувствовал себя кругом виноватым и решил исправиться, причем сегодня же. Немедленно. Я занял у Нины денег и купил шампанское, я — едва мы переступили порог моей богадельни — тут же расстелил на полу матрас и грянулся на него, всячески пробуя заманить и Нину.

Это был знаменитый матрас, в Баку такие называли брачными. Будучи к тому времени женатым два с половиной раза и дважды разведенным, я возил матрас за собой по всей Москве и теперь уже могу признаться, что не совсем верно понимал истинное его назначение — служить легким снам и продолжению рода, а не безоглядному наверстыванию упущенного в Баку.

Нина некоторое время не хотела ложиться, но вскоре шампанское сыграло свою роль, — она легла, правда, все еще не решаясь стянуть с себя голубые джинсы, мой эксклюзивный свитер и тяжелые ботинки путешественника.

Нина лежала рядом со мной, позволяя лишь едва касаться плеч, ног, волос… Нина лежала рядом и пересказывала вкратце сюжет своей бьющей через край пьесы с довольно странным названием — «Усталые люди целуют черепах». В тот момент, когда я почувствовал, что черепаший панцирь готов треснуть от тяжести поцелуев, и решил действовать непременно решительно, уговаривая себя, что терять мне нечего, в дверь несколько раз постучали.

Это был хозяин комнаты, которую я снимал, муж моей кузины. Пришел он не один — с дамой сердца, чем-то неуловимо напоминавшей мою сестру, такая же маленькая хищненькая, с поджатыми губками и миниатюрными ножками. Она держала в руках букет роз, а он торт и бутылку шампанского. Мне показалось, наше присутствие здесь было для них в некотором смысле неожиданностью, хотя — помню точно — никаких обещаний исчезнуть на пару часиков я своему родственнику не давал.

— Позволь представить. — Обратился он к своей даме, сразу же напружинившись и втягивая круглую голову в плечи. — Двоюродный брат моей супруги, молодой, подающий надежды писатель — Илья Новогрудский, а это… это…

Я попробовал перехватить инициативу:

— Это — Нина Верещагина, подруга…

— …Дней суровых, голубка милая моя, — остановила меня дама, с которой я, как родственник и ближайший друг любвеобильного сердца, был знаком исключительно заочно. Как это часто бывает с замужними женщинами в аналогичной ситуации, то ли Ирочка, то ли Леночка буравила нас взглядом, испепеляла, наверняка считая истинной причиной ее незадавшегося счастья.

— Не хотите присоединиться к нам? — Я имел в виду шампанское, а совсем не то, о чем подумал мой родственник.

— Видишь ли, Илья, мы с тобой воспитывались на разных порножурналах. Я, строго говоря, индивидуалист! — Сказал он почему-то не без гордости, каковая гордость странным образом задела соперницу моей сестры.

— О, кажется, я попала! — она схватила букет со стола и, громко стуча каблучками, направилась к двери. Остановить ее было не под силу никому, включая и дарителя цветов. Этот сорт маленьких женщин я знаю.

— А торт? А шампанское? Неужели оставляете нам? — Я не скрывал слабой надежды.

— Шампанское у вас уже есть. Впрочем, как и все остальное, включая мелкое хамство, — открыто позавидовал нам муж моей кузины.

Как только хлопнула за ними дверь, мы накинулись на торт. А потом…

В ту ночь Нина осталась у меня, не пошла к могучей подруге, — но и на «ты» так и не перешла, что дало мне повод… Впрочем, как я уже говорил, это другая история.

Уже светало.

Я заглянул в спальню. Посапывали мирно мои девчонки. Мой маленький гарем. Мое счастье. Младшенькая — с Ниной, как всегда раскрытая, с подушкой на животе и ногой, закинутой на Нинино бедро. Я попробовал в спящей жене уловить, разглядеть черты той рыжеволосой девушки, что однажды заглянула ко мне в дом на Малой Бронной у самых Патриарших прудов в моем черном смокинге и в оранжевой футболке. О, это был нелегкий и долгий путь! Не у полуоткрытой на пять минут двери было мне на него решаться. Есть какая-то потрясающая двусмысленность в ощущении себя счастливым. Я вспомнил старый наш бакинский дом, от которого отделился навсегда много лет назад и без которого не был бы тем, кто есть сейчас, вспомнил, как услышал в том доме впервые слова из поэмы Иосифа Уткина: «Счастье — оно игриво. / Жди и лови». А если повезло, если ловец уже поймал? Если из четырех углов глядит оно на тебя тихо грустными подслеповатыми глазами раввина-цадика, если песочные часы уже перевернули и течет песок, течет, натекает твое счастливое Время, что тогда? В какую категорию сей ловец переходит?