Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом лже-Криницким.
— Ба, да это никак Сашка Буров! — оглушительно басит он, подскакивая с кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой, и я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:
— Ты, главное, не расстраивайся, — тут он хохочет, будто отмочил отличную шутку, и продолжает: — Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с себя траур, вот что я тебе скажу.
— Я и не огорчаюсь, — говорю я. — С чего мне огорчаться? И никакого траура я не надевал.
— А вот здесь ты, Сашка, не прав, — заявляет в полный голос Николай Криницкий. — Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот что скажу главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?
— Чего? — говорю. — Какое еще тело?
Николай Криницкий смотрит на меня как на последнего на свете кретина.
— Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? — говорит он — Отвечай, Сашка, с Никитиным или не с Никитиным?
— Ну, с Никитиным, — отвечаю.
— Никитина ты сюда привез?
— Ну, привез, — говорю. — Только я на борту его оставил, на орбите.
— Это ничего, — заявляет мне Николай Криницкий. — Главное, что привез, я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.
Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но мне от подобных слов только непонятнее.
— Какие еще похороны? — спрашиваю.
— Пышные, — отвечает мне Николай Криницкий. — Согласно местному обычаю. По всем правилам науки и техники.
Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не менее не собираюсь.
— А без похорон, — спрашиваю, — никак нельзя обойтись?
Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.
— Без похорон, Сашка, — говорит, — никак нельзя. Главное — гуманистом надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны скатываться до варварства, дикости и самоуправства.
— У нас для него даже кладбище специальное есть, — добавляет лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.
— Слушай, Коля, — говорю я Криницкому. — А почему я думал, что ты работаешь где-то подводным смотрителем?
Он на меня смотрит очень серьезно.
— Ты, главное, Сашка, вот что, — говорит он. — Ты, главное, не называй меня Коля, а то путаница получится.
— Интересно, — говорю. — И как же ты теперь прикажешь себя называть?
— Николя.
— Что-о-о?
— Николя, — заявляет он по прежнему без тени смущения — Зови меня Николя.
Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины. Да они тут все одинаковы, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие. Но что делать?
— Николя так Николя, — говорю я. — А можно короче — Ник?
— Нет, — говорит. — Ник никак нельзя.
— А Николай?
— И Николай нельзя, — говорит он. — Николай — имя резервное.
— Ладно, — говорю я. — Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. — Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?
— Где точнее? — спрашивает он.
— Где-то на подводных плантациях.
— На Земле? — спрашивает он.
— На Земле.
Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.
— Тогда это не я, — заявляет он во всеуслышание. — Наверно, Сашка, это как раз и будет Николай.
Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.
Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.
— Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.
Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.
— Дела, — заявляет он строго. — Дела — это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?
— Полон рот, — говорит лже-Миронов. — Ракету с леса снимать — раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.
— Да, — говорит Николя Криницкий, поразмыслив. — Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное — непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?
— Да не корабль, — поясняю я. — Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.
— Подожди-ка, дай сообразить, — говорит он, вдумываясь в услышанное. — Народ, Сашка, все равно придется собирать.
И поворачивается к лже-Миронову.
— Твои-то, главное, смогут?
— Вполне, — говорит лже-Миронов.
Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.
— Значит, ты со своими да мы втроем — это уже шесть, да Сашка Буров — семь, да Манины…
— А что, Маня тоже здесь? — кричу я. Сами понимаете — все-таки в одной группе учились.
— Здесь, — ухмыляется лже-Миронов. — И даже не один.
— Да Котовы, — считает между тем Николя Криницкий. — Это уже четырнадцать…
Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:
— Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?
Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:
— Вот здесь ты попал, Сашка, — говорит, — пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то друг другом обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.
— Ну когда же ты перестанешь? — обрывает его лже-Миронов. — Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.
— Устроить? — говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. — И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.
— Я пока за своими сбегаю, — говорит лже-Миронов и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагам по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот — встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.
А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей — симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех—четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы — величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.