В теплом, по сравнению с Россией, климате Польши картофель закладывали на хранение в длинные бурты на краю полей и вдоль дорог. Эти бурты закрывали соломой и присыпали землей, оставляя отверстия (продухи) через определенное расстояние. На работах по устройству таких хранилищ можно было спереть несколько картофелин, запрятав их в складках одежды, с тем, чтобы дома сварить или испечь в печке, топившейся в бараке. На эти работы, а также на работы по перегрузке овощей в вагоны или из вагонов в телеги или грузовики, требовалось много рабочих. Туда все стремились попасть и когда приходили знакомые конвоиры, начиналась свалка. Приходили конвоиры, отводившие на работу в песчаный карьер, на рытье убежищ, на стройки и другие неприбыльные места, то тоже начиналась свалка, но уже в обратном от ворот направлении.
Из-за проволочной ограды эту картину наблюдали наши союзники, откормленные, опрятные, тепло одетые, с сигаретами или трубками в зубах.
Картина была достойной внимания, если, к тому же, представить себе внешний вид наших военнопленных -изможденных «доходяг» в грязных оборванных шинелях с оторванным хлястиком, котелком, болтающимся за поясом, в пилотках, нахлобученных на уши, с надписями «SU» на спинах. Иногда кто-нибудь бросал из-за ограды банку овсянки, начинавшаяся из-за нее драка была занятным зрелищем для скучающих англичан.
Некоторое время мне везло: я попал в постоянную бригаду, работавшую на аэродроме, рыли капониры для самолетов и убежища - щели и блиндажи. Здесь нас постоянно подкармливали: во время обеда появлялась повозка, которой управлял усатый поляк, его, в связи с выполняемой им миссией, прозвали «Микоян». Он привозил бидон эрзац-кофе и хлеб, по чашке слегка подслащенного кофе и по куску хлеба нам выдавали.
Однако везение это продолжалось недолго. То ли работы уже все были закончены, то ли они выполнялись уже не военнопленными (в Торуни были также и «цивильные», как их называли, завезенные из России работники, в основном, женщины. Мы видели их лишь издалека).
Упомяну, кстати и об отношениях с нашими союзниками. Они всегда были приветливы по отношению к нам. Часто, когда представлялся случай, помогали, передавая съестное. Однако, все передаваемое - остатки от обеда, все равно, подлежащие выбрасыванию. Они охотно торговали съестным в обмен на кустарные изделия наших инвалидов-умельцев. Французы и итальянцы проявляли больше сочувствия: когда встречались с ними на работах, они часто отдавали свои бутерброды, принесенные из лагеря. Из числа многих народов, представленных в лагерях, лишь только сербы готовы были делиться последним куском.
Читая и слушая сообщения о событиях в Югославии в последние годы, я не могу не вспоминать о сербах с великой благодарностью к ним.
Наступила зима, подморозило и при земляных работах стало трудно пробивать смерзшийся верхний слой грунта. А земляных работ прибавилось: немцы стали готовить оборонительные сооружения вокруг города.
Наступил и Новый 1945 год. Утром 31 декабря нас обрадовали: выдали буханку не на 12, как раньше, а на 6 человек! Решив, что это своеобразное новогоднее поздравление, съели хлеб, тогда и выяснилось: выдали сразу за два дня! Вот так Новый Год!
Наступило время, когда опять с Востока стали доноситься раскаты грома. Приближался фронт. Мы жили в тревоге и ожидании следующей эвакуации. За проволокой в лагере союзников постепенно пустело: англичан уже вывозили.
Неисповедимы пути Господни! Кто бы мог подумать, что в это время по другую сторону фронта вели наступление на Торунь и Быдгощь мои бывшие однополчане-кавалеристы! Я узнал об этом уже через много лет после войны, рассматривая карты боевого пути корпуса.
По дороге к Стиксу.
И вот, настал этот решительный день. Примерно в первой десятидневке января утром после раздачи хлеба нас согнали на площадь перед зданием кухни, несколько раз пересчитывали, после чего объявили: предстоит пеший переход. Всем, кто не может ходить, у кого больные ноги - перейти и построиться отдельно. По рядам прошел слух: немцы не оставят больных в лагере, отравят или расстреляют. Тем не менее, многие, те, кто явно был не в состоянии ходить из-за ран или болезней, перешли в указанное место. Что стало с ними впоследствии неизвестно. Мне показалось вполне реальным то, что могут сделать немцы с оставшимися в лагере. Они понимают, что когда эти люди попадут после освобождения к своим, то, после подлечивания, они станут в строй и, натерпевшись в плену унижений и оскорблений, мук голода и издевательств, превратятся в отчаянно смелых солдат. К тому же, наши при подобных обстоятельствах поступали так же. Мне рассказывали старослужащие, побывавшие в рейдах в первые годы войны, что пленных, поскольку их невозможно было отправить в свой тыл, расстреливали.
Долго не мешкая, даже второпях, нас распределили по сотням (десять рядов по десять человек), каждую сотню окружили конвоирами и, подгоняя, повели в сторону от города по широкой, проходящей через редкий сосновый лесок, дороге. Колонна растянулась километра на два, в ней, наверное, насчитывалось две-три тысячи человек. В конце колонны шли англичане, также в окружении конвоя. В отличие от нас, ничего не имевших при себе, кроме котелков и тощих вещмешков, они тащили на себе огромные рюкзаки.
Тяжелыми рюкзаками, обшитыми телячьими шкурами, были нагружены и наши конвоиры. Сначала они пытались заставить нас тащить эти рюкзаки, но из этого ничего не получилось: прошагав несколько десятков шагов с таким дополнительным грузом, навьюченный им пленный валился с ног. Вскоре немцы добыли где-то, скорее всего - отобрали у поляков, запряженную лошадьми высокую фуру, куда сложили свои вещи и на которую иногда подсаживались отдохнуть.
Донеслись звуки стрельбы и бомбежки. Обернувшись, я увидел, что над оставленным нами лагерем кружатся советские самолеты-штурмовики, обстреливают его и бомбят. Нашли военный объект!
Подгоняемые разозленными уставшими конвоирами шли весь день до вечера (пока стемнело), изредка для отдыха останавливаясь и присаживаясь прямо на дорогу в снег. Судя по дорожным указателям, дорога вела по направлению к городу Bromberg (немецкое название польского города Быдгощь). На окраине города нас загнали в здание какого-то цеха, уже остановленного. Но в цеху было тепло, стояли баки с водой.
Смертельно уставшие и дьявольски голодные, с утра кроме утренней пайки хлеба ничего не ели, повалились на устланный деревянной торцовкой пол.
Еще затемно нас подняли, выгнали наружу на морозный воздух и стали криками и толчками строить по сотням и по много раз пересчитывать. Я заметил, что снаружи у стен цеха горели небольшие костерки, вокруг них сидели англичане и пили подогретый кофе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});