Одна рука ложится мне на лопатку, вторая на затылок. Я издаю слабый беспомощный писк, который наверняка должен быть расценен как протест, но он тонет в зажигательных ритмах бачаты.
И все. Меня захлестывает ураган ощущений. Пронизывает насквозь там, где ко мне прикасаются руки Марка. А оттуда растекается по всему телу, вызывая покалывание до кончиков пальцев.
Сознание плывет, я как в тумане. Тело отзывается на каждое движение, на каждый вздох, на каждую ноту. Марк ритмично двигает бедрами, неотрывно глядя в глаза, и от этого одновременного контакта телами и взглядами кажется, я сейчас упаду без чувств.
Но не теряю, двигаюсь навстречу ему, увеличивая амплитуду.
Как Громов умудряется балансировать, удерживая вес тела на здоровой ноге, не знаю. Он делает это легко, словно играючи, еще и бедрами вращать успевает. Я в его руках как мягкий податливый воск, из которого он может сейчас слепить все что захочет.
Все… Что он… Захочет…
Тело послушно двигается в такт музыке, как будто не было никакого перерыва. Как будто я только вчера оттанцевала очередной конкурс и получила заслуженное первое место.
Все что происходит сейчас на террасе, я могу назвать только полным помрачением рассудка. И, судя по пылающему огненному взгляду темных как штормовое море глаз, не только моего.
Марк держит за руку, отталкивает и снова притягивает. Вжимает в себя, отпускает и снова вдавливает. Грудная клетка ритмично вздымается, в области паха давно все вздыблено, и делать вид, что я ничего не замечаю делается все тяжелее.
Взгляд Марка тоже с каждым движением тяжелеет. Его руки напряжены, на скулах горят яркие пятна, лоб усеян бисеринками пота.
Шаг влево, разворот, рывок на Марка и от него. Теперь все то же синхронно вправо. Дыхание ускоряется. Сердце вылетает из груди и проваливается вниз, где туго закручивается узлом что-то горячее и неистовое.
Он снова вжимается в меня, и дальше мы танцуем не разрывая контакта. Как будто мы одно целое. Как будто мы одно тело, ритмично двигающееся под зажигательную латиноамериканскую мелодию.
Музыка резко обрывается, и в ночной тишине, нарушаемой лишь трещанием цикад, слышится наше двойное сбитое дыхание.
Рука, держащая за затылок, сжимается и стягивает у корней волосы. Вторая рука сползает по спине к талии. Смотрю, не мигая, в темную глубину глаз, и внутри разгорается настоящее пламя.
Его оранжевые языки облизывают каждый сантиметр, жар поднимается вверх, растекается по телу до кончиков пальцев, до корней волос.
Медленно сгораю в огне, отражающемуся в глазах Марка. Он выдает хриплое «Хочу тебя, малыш! Так хочу, что…» и врывается в мой рот. А меня хватает только на то, чтобы крепко обхватить его за плечи.
Ноги подламываются, из позвоночника словно выдергивают стержень. Я бы села на пол, но меня поддерживают мускулистые руки. Осторожно поднимают, и я оказываюсь прижата к широкой груди, все еще шумно прокачивающей воздух.
Марк несет меня на самый дальний диван, на который низко-низко склонились цветы олеандра. Спина касается мягкой ткани обшивки, цветы олеандра безжалостно сминаются мужским телом, нависающим надо мной.
Снова губы затягивает в темный омут сводящего с ума, выбивающего воздух, пронизывающего до самых глубин поцелуя.
Это мой первый. Такой настоящий и глубокий. Все, что было до него, съеживается в памяти, меркнет, и я понимаю, что просто ничего не было.
Меня впервые целует мужчина, и целует так, что я не чувствую своего тела. Мое сердце распахнуто, моя душа парит над телом, мои нервные окончания на таком пределе, что я вот-вот взорвусь. Потому что впервые чувствую на себе руки мужчины. Впервые они трогают, скользят, гладят.
А главное потому что это Марк. Только Марк. Везде Марк…
Короткий вскрик, и надо мной нависает красивое напряженное лицо.
— Малыш, только не говори, что ты… Черт, — он запрокидывает голову, и мне становится так обидно, что я закрываюсь руками. Прикусываю губу, чтобы не разреветься, но на мои руки сверху ложатся широкие ладони и отнимают их от лица. — Все, все, прости. Я не знал. Нет, не так. Я подозревал, но чтобы точно…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Почему, — шепчу сдавленно. Он всматривается в мое лицо, улыбается одними уголками губ и упирается в меня лбом.
Глаза в глаза, лицом к лицу, дыхание смешивается.
— Потому что ты слишком красивая, малыш, — шепчет Марк прямо в губы. Я ерзаю под ним и непроизвольно отвечаю, он глухо стонет. — Меня от тебя сносит к чертям собачим. Так что все уже, малыш, как хочешь…
И мы проваливаемся куда-то в другое измерение.
***
— Сними его, — требует Марк. Он лежит на кровати, заложив руки за голову, и наблюдает, как я одеваюсь. Или правильнее сказать, пытаюсь одеться.
Это уже моя третья попытка. Предыдущие две закончились тем же, чем закончились наши танцы на террасе, поэтому я на всякий случай отхожу подальше. Перед этим Марк просто дергал меня за руку, и я оказывалась на нем в считанные секунды. Дальше нам обоим было не до платьев и тем более не до глянцевого Громова.
Сейчас он осуждающе смотрит на меня со стены. Странно, а раньше мне казалось, он мною любуется. Или это все из-за того, что меня насквозь просверливает симметричный взгляд таких же синих глаз?
От этой зашкаливающей концентрации Марков на один квадратный метр в глазах двоится. Вдобавок еще мурашки несутся по телу, и в животе привычно ноет болезненно и сладко. А ведь прошло всего за каких-то два дня! Когда я успела так плотно подсесть на Громова?
И что я буду делать, когда он уедет?..
— Чем тебе это платье не нравится? — спрашиваю возмущенно, прогоняя тяжелые мысли. Он здесь, он рядом, он упивается мной, и я безумно, просто до неприличия счастлива. — Оно даже колени закрывает!
Незаметно приседаю, подол платья опускается и щекочет коленки. Но Громов все равно недовольно хмурится.
— Я не про платье, малыш, я про постер. Он на тебя смотрит. Никто не имеет права смотреть на то, что принадлежит мне. Даже мой портрет.
— Этот Марк был раньше чем ты, — нарочно дразню Громова. Он поддается, и это так волнительно чувствовать свою власть над таким умопомрачительным мужчиной.
Чтобы он завелся, мне достаточно на него посмотреть из-под опущенных ресниц. Или провести ладонью по его твердому прессу с дорожкой темных жестких волос. Или подойти и обнять со спины, пока он бреется перед зеркалом в ванной.
Все это заканчивается одинаково — сексом. Разным.
Сначала Марк меня щадил. Первые раза два. Но когда понял, что для меня все прошло не так болезненно как он — и я тоже — думали, его окончательно замкнуло. Он не делает ни малейших скидок на мою неопытность. И на свою травму, кстати тоже.
Если обойти дом, то найдется только два места, где у нас не было секса — родительская спальня и погреб. В первом случае у Громова хватило совести, во втором — он просто о нем забыл.
Сегодняшняя моя попытка выехать в поселок лишь предлог. На самом деле мне нужна передышка, а еще нам нужны презервативы. Я пробовала порыться у родителей в комнате, мысленно попросив у них прощения, но ничего не нашла. Зато меня там нашел Марк, который каким-то чудом меня услышал и согласился дотерпеть до гостиной.
К тому же сегодня понедельник. Яннис с Менелаем давно на работе, и если я за целый день ни разу не выйду из дома, это наверняка покажется им подозрительным. Еще придут в дом посмотреть, ничего ли не случилось с молодой хозяйкой.
Покрываюсь краской до кончиков волос когда представляю, в каком виде они могут застать молодую хозяйку.
А что будет, когда они обнаружат в доме чужого мужика — голого, заметьте! — мне страшно подумать. И даже если Марк наденет наконец свои боксеры, это его вряд ли спасет.
И Яннис, и Менелай оба рослые парни с пудовыми кулаками. Их и в поселковом полицейском участке боятся, хоть на самом деле они добрые и стеснительные. Особенно Менелай. Когда у него краснеют уши, нос и щеки, все думают, что он наливается гневом. А это он так краснеет от смущения.