Читать интересную книгу Блокнот Бенто - Джон Бёрджер

Губы, которые редко дрожат, рты, неумолимо принимающие решения. Они много жестикулируют руками – этими руками они демонстрируют формулы, не прикасаясь к опыту.

Их прически, тщательно уложенные, словно для авиационных испытаний скорости.

Невозмутимая уверенность в себе, заметная в их лицах, под стать их невежеству, тоже заметному.

Ты рассказал о том, что существуют три вида знания. Знание бессистемное, основанное на слухах, впечатлениях, никак не связанное с чем-либо цельным. Знание, использующее адекватные идеи, которое имеет отношение к свойствам вещей. И знание, которое имеет отношение к сущности вещей, соответствующей их природе в Боге.

Спекулянты не знают ничего, совершенно ничего, ни о свойствах, ни о сущности вещей. Им знакомы лишь их собственные впечатления об их собственных делишках, Отсюда их паранойя и, как порождение этой паранойи, их самовоспроизводящая энергия. Догмат, который они не устают повторять, таков: «Альтернативы не существует».

Когда я рисую – а рисовать здесь означает вовсе не то, что писать или рассуждать, – в определенные моменты у меня возникает впечатление, будто я участвую в неком примитивном телесном процессе вроде пищеварения или потовыделения, процессе, который не зависит от сознательной воли, Это впечатление преувеличено, и все-таки занятия рисованием – практика, которая затрагивает (или которую затрагивает) нечто прототипическое, то, что предшествует логическим рассуждениям.

Благодаря недавно опубликованным результатам исследований Антонио Дамазио и других нейробиологов теперь нам известно, что передача сообщений от одной клетки живого организма к другой организована в виде схем или карт. Это пространственные структуры. Им присуща своя геометрия.

Именно посредством этих «карт» тело общается с мозгом, а мозг – с телом. И эти сообщения составляют основу нашего духа, который, как ты полагал и предвидел, является детищем и тела, и мозга. Акт рисования, вероятно, включает в себя неясное воспоминание о подобном ориентировании по карте.

Процитирую Дамазио: «Все полотно мыслящего разума соткано из одной и той же ткани – образов, порожденных способностью мозга к составлению карт».

Рисование так или иначе есть упражнение в ориентации, и в этом качестве его можно сравнить с другими процессами ориентации, происходящими в природе.

Когда я рисую, то чувствую, что становлюсь немного ближе к чему-то: к тому ли, как птицы выбирают маршрут при полете, или как зайцы, убегая от погони, находят убежище, или как рыба понимает, где метать икру, или как деревья находят дорогу к свету, или как пчелы строят свои соты.

Мне известно, что я не один – со мною кто-то далекий, безмолвный. Он почти так же далеко, как звезды. И все-таки я не один, Не потому, что мы находимся в одной и той же вселенной, но потому, что мы занимаемся – каждый на собственный лад – близкими по характеру поисками.

Рисование – разновидность исследования на ощупь, А первый импульс к рисованию обычно проистекает из человеческой потребности вести поиски, наносить на бумагу точки, находить место для вещей и для себя самого.

Снова процитирую Дамазио: «…сознательное мышление возникает в результате установления взаимоотношения между организмом и объектом, который предстоит познать».

Оставим в покое импульс, который возникает обычно, и зададимся вопросом: что такое этот пресловутый порыв к творчеству, что это за штука, которая заставляет нас взяться за рисование какого-нибудь определенного предмета? Мы не расстаемся с блокнотом, куда бы ни пошли. Мы не открываем его неделями; все это время мы наблюдаем за вещами, не испытывая побуждения их рисовать. И вдруг этот момент наступает, Нам непременно требуется нарисовать то, что перед нами, Мне кажется, что импульс к рисованию возникает из одной и той же волны воображения, каковы бы ни были сопутствующие этому обстоятельства или объект, который необходимо нарисовать.

Разумеется, каждому рисунку присущ его собственный raison d'etre[6] и каждый надеется стать единственным в своем роде, Начиная рисунок, мы всякий раз испытываем новую, ясно отличимую от других надежду, И когда рисунок постигает неудача, это всегда происходит по-своему, непредсказуемым, особым образом. Тем не менее волна воображения, с которой начинается каждый рисунок, всегда одна и та же.

Все летательные аппараты независимо от мощности, груза или места назначения поднимаются в воздух со взлетной полосы, следуя одной и той же авиационной схеме; иначе им не взлететь, Точно так же любой спонтанный (и этим он отличается от упорядоченного) рисунок «взлетает» и поддерживается на весу одной и той же волной воображения. Именно эту волну, которая так же сложна и парадоксальна, как и многие вещи, трогающие наше сердце, – именно эту волну я и хочу попытаться определить или описать.

Есть надежда, что тут нам поможет сделанный мною рисунок, где изображен русский писатель Андрей Платонов, Платонов родился в 1899 году, умер в Москве в 1951-м. Отец его был машинистом. Сам он пятнадцатилетним юношей пошел работать на железную дорогу. Впоследствии он выучился на инженера-мелиоратора и вскоре начал писать газетные очерки о жизни и событиях, происходящих в российской провинции – в далеких, огромных, зачастую пришедших в упадок областях. Он стал свидетелем Гражданской войны, позже – насильственной коллективизации сельского хозяйства и последовавших за ней ужасов голода. Во время Великой Отечественной он был военным корреспондентом на фронте, Он писал не только для газет, но и для себя, Истории, вызванные к жизни тем, что произошло на его глазах. Истории, заклинавшие, чтобы их записали. Какие-то из них были опубликованы при его жизни. Большинству пришлось ждать полвека, пока их напечатают по-русски, а затем переведут. Это произошло уже после его смерти.

Я начал читать его десять лет назад и восхищаюсь им все больше и больше, Во многих смыслах он – предтеча тех рассказчиков, в которых сегодня нуждается мир.

Читая Платонова, я время от времени пытаюсь представить себе его. Он никогда не говорит о себе напрямую, однако голос его, слышимый, когда он проводит нас через историю современности, от одной крайности к другой, узнаешь моментально – голос страстный и спокойный, яростный и терпеливый.

«– Вы теперь не забудете меня? – попрощалась с ним Люба.

– Нет, – сказал Никита. – Мне больше некого помнить»[7].

У меня под рукой несколько фотографий Платонова, Представить себе его легко. Ребенком, Железнодорожным рабочим, Журналистом. Отцом. Однако фотографии неумолимо отводят ему место в прошлом, тогда как его слова, когда я читаю их или размышляю над ними, непосредственно присутствуют здесь, в настоящем. Я хочу увидеть его сейчас, рядом со сборником его рассказов, открытым на столе передо мною. В поисках этого непосредственного присутствия я внезапно принялся рисовать его по одной из фотографий. Она была сделана в день его свадьбы, в 1922 году.

Пока я рисовал, у меня росло ощущение, что я делаю автопортрет, Не свой – его. (Ни физически, ни психологически мы не похожи.) Дело было в его голосе и в снимке – они навели меня на мысли об автопортрете. На нем старая, поношенная солдатская гимнастерка. Одежды не хватало, Приставку авто- пора перевести в новый разряд, сделать другой частью речи, чтобы она обрела движущую силу предлога по направлению к (towards).

По направлению к этому человеку, который в преддверии голода и засухи, сопутствовавших концу Гражданской войны, за год до того решил прекратить писать. Его доводы были таковы: как человек с техническим образованием, инженер-мелиоратор, в создавшейся ситуации он «не могу же заниматься созерцательным делом – литературой». По направлению к этой надежде, такой непокорной, лишенной иллюзий.

Когда я перестал работать над рисунком, он показался мне слишком спокойным и слишком зацикленным на себе. Столь непокорный человек вряд ли мог уютно, как дома, расположиться на автопортрете, Моя ошибка состояла в том, что я упустил это из виду. Да, Платонов присутствовал здесь, в настоящем, на странице блокнота – более непосредственно, чем на снимке, И все-таки он торопился куда-то по срочному делу.

Как быть?

На следующий день я рылся в сумке в поисках своего мобильного телефона – мне надо было отправить эсэмэску, – как вдруг наткнулся на железнодорожный билет, оставшийся от поездки недельной давности на скоростном поезде TGV, Из Женевы в Париж. Когда этот поезд разгоняется вовсю, скорость его равна примерно 300 километрам в час, Максимальная скорость поездов, которые пересекают рассказы Платонова – туда-сюда, опять и опять, – не дотягивала и до 100 километров в час.