Читать интересную книгу Надоело говорить и спорить - Б. Акимов

Призеры первенства СССР 1977 года, альпинисты московского «Спартака» и одесского «Авангарда», в совместном восхождении на стену пика Лукницкого преодолевали ряд участков, заливавшихся водой. Передовые связки работали буквально в водопадах ледяной, в прямом смысле слова, только что растаявшей воды. На крошечных полочках, там, где можно было собраться всем вместе, «нижние» восходители отдавали все свое сухое «верхним», а сами сушили их мокрую одежду на себе. Так продолжалось двое суток. К каким альпинистским правилам отнести подобные ситуации над головокружительной бездной? К технике горовосхождения? К тактике? Наверное, к дружбе, которую принято называть словом «коллективизм». Наверное, к той замечательной психологической учебе, которая в итоге оборачивается крепким духовным здоровьем каждого. Скверный человек может быть очень хорошим ученым. Но хороший альпинист не имеет права не быть – или не стать – хорошим человеком.

Представление об альпинистской этике часто диктует спортсменам странные, порой необъяснимые для не причастных к этому спорту поступки. Во время первого советского восхождения на неприступную красавицу Ушбу в 1934 году грузинская спортсменка Александра Джапаридзе провела целую ночь в скальной расщелине. Ниже была удобная (по понятиям восхождения) ночевка, где остановились остальные восходители, в том числе и ее брат. Александра, конечно, могла ночевать там. Но она видела, как тает решимость ее друзей, как подсознательно они готовят аргументы для отступления. Поэтому она не спустилась к ночевке от последнего крюка, а осталась там на всю ночь. Она оставила себя как бы в залог. Она надеялась, что утром восходители поднимутся за ней и это движение вверх заставит их идти дальше.

Так оно и вышло. Кстати, этому беспримерному случаю посвятил одно из своих известных стихотворений альпинист Николай Семенович Тихонов.

…С шестой башни вершины Корона, что в Киргизском хребте, сорвался альпинист второго разряда Юрий Варенов, инженер-конструктор Минского автозавода. Варенов пролетел пятьсот метров вдоль отвесных скал и упал на крутой ледник. Ни у кого не было сомнения в том, что он погиб. Однако известный альпинист Алим Васильевич Романов, поднявшийся за невероятно короткий срок на Корону, решил спуститься к месту падения Юрия. Впрочем, где он лежал, никто не мог сказать – была сильная метель. На гребне Короны обстоятельства к тому времени сложились таким образом, что Романов был вынужден спуститься один. Ежесекундно рискуя жизнью, Романов совершил этот спуск и увидел Юрия. Он уцелел. Были повреждены в коленях обе ноги, уже вмерзавшие в снег. Романов буквально вырубил Юру из снега, вырыл крошечную пещеру и трое суток в ней отогревал его под своей пуховой курткой. Через трое суток, борясь с ужасающей непогодой, к ним пробился спасательный отряд. Во Фрунзе Юре сделали операцию. В Минске вшили лавсановые связки. Через год он стал ходить, потом бросил костыли, потом встал на лыжи. Через два года Юра и Алим Васильевич совершили совместное восхождение.

Недавно мы собрались в одном альпинистском доме. Виновница торжества, мастер спорта по альпинизму, провозглашала тост за сидевшего напротив нее немолодого уже человека, называя его своим спасителем. Это был хирург, альпинист. Рядом со мной сидел мой старый товарищ, который впрямую был обязан своей жизнью хозяину дома, альпинисту высочайшей квалификации: во время известного землетрясения на Кавказе в 1963 году его с десятью тяжелыми переломами хозяин дома спустил на себе с отвесной стены Домбай-Ульгена. Сидел за столом и другой человек, помогший и самому хозяину дома, серьезно заболевшему на высотном восхождении, спуститься с одного из памирских семитысячников… Аркадий сидит и мотает головой. «Вечера не приносят прохлады и любви не таят серенады», – говорит он. Жара нестерпимая. Я начинаю серьезно сомневаться, что солнце вообще когда-нибудь зайдет за гору. А завтра на восхождении нас, по-видимому, будет мучить холод. Мы еще и еще раз глядим в бинокль на наш завтрашний маршрут. Видно неважно, потому что токи раскаленного воздуха колеблют картину. Из полиэтиленовой фляги Аркадий льет себе на голову нагревшуюся воду. «Как я вам завидую, Аркадий Леонидович, – говорит он сам себе, – вы едете в Среднюю Азию отдыхать, на фрукты!» Вода льется ему на грудь, на спину, и его рубашка с белыми разводами пота прилипает к телу. Снизу слышны негромкие голоса, постукивание ледорубов о камни. Это подходят наши.

Зачем мы ходим в горы? Я хочу процитировать Аркадию фразу из книги французского альпиниста Робера Параго, но не помню ее. Теперь могу привести ее дословно: «Что важно – это опыт, который человек один с самим собой обретает для себя в этой школе истины: оценка, которую он получает своей силе и своей слабости, и возможность судить о себе…»

1978

Старым путем…

В городе биологов Пущино есть замечательные дорожки. Они не предусмотрены архитекторами и не покрыты асфальтом. Это просто тропинки – кратчайший путь от подъезда жилого дома к подъезду института. С верхних этажей в дни ясной осени они прекрасно видны. Домов много и институтов много, и бегут эти тропинки, то пересекаясь, то расходясь и, наконец, сливаясь, но все же существуя отдельно. Иной раз такая тропинка протоптана одним человеком. Это – своя тропинка в науку.

Дмитрий Антонович Сухарев протоптал свою тропу в песенной поэзии – неспешно, небыстро, но основательно и надежно. В широкую проезжую часть песни, ее «слов» или, как писала одна девушка из Урюпинска, «текста слов» втаптывали свои следы многие. Разве, не зная автора, можно представить себе по стилю, «художественным особенностям» или манере – кто написал эти стихи – Пляцковский, Танич, Рождественский, Харитонов, Дербенев или ужасающий М. Рябинин (ну, правда, этого по уникальной безграмотности и бездарности можно отличить от других). Все они месят одну и ту же дорогу, их поэзия неотличима от соседней, дорога однообразна. Одна радость, что широка и что – все вместе.

Дмитрий Антонович Сухарев никогда – даже по праздничному, не совсем подотчетному делу – не попадал на эту дорогу. Даже не пересекал ее. Профессиональные сирены, сладострастно зазывающие в просторах бардовского моря к богатым и унылым берегам «серьезной», или «эстрадной», или «молодежной» песни, не обманули его и никак не коснулись. Лишь однажды, насколько я знаю, он откликнулся на подобный зов, написал песню на предложенную ему тему, но песню настолько прекрасную и глубокую, что она не устроила заказчиков (почти всегда им нужна унылая иллюстрация). Мало того – в двух словах этой песни была сказана не просто правда, а правда художественного образа – всего в двух словах. В наречии и прилагательном. Еженедельник «Неделя», считая, что он осчастливливает неизвестного Митю из Урюпинска, напечатал эту песню, «отредактировав» и наречие, и прилагательное. К чести Дмитрия Антоновича, он не оставил этого дела просто так – разразился скандал. И хотя слухи о снятии с занимаемого поста главного редактора еженедельника из-за наречия и прилагательного никак не подтвердились, все-таки создалось впечатление, что Сухарев выиграл это дело. Не часто бывает. Приятно.

Существует мнение, что художник-художник и художник-человек – совершенно разные люди. Что художник-человек может творить и вытворять все что угодно, совершать подлости, интриговать против друзей, всячески двурушничать и лавировать – это дело, дескать, человека. А вот когда он в поэтическом озарении, то нечто свыше диктует ему чистоту помыслов, великие незапятнанные мысли, призывы к прекрасному. Может быть, это и бывает. Как сказано в известной песенке о делах милиции: «Если кто-то кое-где у нас порой». В этом смысле у нас был один серьезный источник, как-то упомянувший о глубоких различиях между гением и злодейством. Дмитрий Антонович Сухарев, насколько мне известно, никогда не имел запасного чистого пути для своей поэзии. Он – един в своих помыслах и поэтических идеях, его человеческое достоинство всегда было совместимо с достоинством поэтическим. Он – глубокий гуманист, это его личное качество, и, право же, научиться этому совершенно невозможно. Это нужно просто иметь. Поэтому Сухарев – отдельное явление в нашей песенной поэзии. Какие бы номера ни расставляли любители околопоэтических рассуждений против фамилий тех или иных авторов, Дмитрий Антонович не входит ни в первую «десятку», ни в первую «семидесятку», потому что он отделен, его поэзия штучна, его тропинка – индивидуальна. И когда он пишет: «Мы живы, покуда поем, пока наши песни не лживы» – то так оно и есть.

Известно, что бардовская песня переживала различные времена, и во все эти времена волнообразно накатывались различные моды, веяния, поветрия. Дмитрий Антонович неспешно и упорно следовал своей дорогой. «Старым путем, милым путем в Звенигород, в Звенигород идем». Его не прельщали ни далекие страны, ни пиратские моря, ни псевдоромантика, ни заумные конструкции с великими претензиями, ни – без всяких претензий – дешевые шутки, за которыми, в сущности, ничего нет. Всю свою песенно-поэтическую жизнь он твердо следовал к одной цели, каждый раз достигая ее и каждый раз начиная этот путь снова. Цель эта – несказанная поэтическая драгоценность. Ее имя – интонация. Ей и вправду нет цены. И для того чтобы просто понять это, иные тратят годы. Это высшая математика поэзии, абсолютно невычисляемая, не добываемая нигде, кроме собственной души. Она – одновременно и цель, и средство. Поэтому его песни не стареют. Стареет их автор – увы. Но скромный маленький телеграф, по которому выстукиваются депеши по кратчайшему адресу от сердца к сердцу, оказывается настоящим долгожителем в сравнении с мегаваттными передатчиками моды, предназначенной для всех.