Читать интересную книгу Одинокий странник (сборник) - Джек Керуак

Прости меня О Господи

У хлипкой зазаборной «Фруктопаковочной Компании Дель-Монте», которая напрямки за путями от пассажирского вокзала Сан-Хосе, есть изгиб рельсов, поворот-шмаварот вечности, вспоминабельный по снам о железнодорожной тьме, что снились мне, где я работаю на невыразимых местных с индейцами, как вдруг мы натыкаемся на огромную индейскую сходку в подземной субтерранеане где-то там поблизости от этого изгиба «Дель-Монте» (где вообще индейцы работают) (пакуют ящики, банки, фрукты в банках в сиропе), и я с героями португальских баров Сан-Франциско смотрю, как танцуют, и слышу революционные речи вроде речей революционных еть хиреть героев Кульякана, где по лаю волны в тоскливосветой нудночи я слыхал, как они говорят la tierra esta la notre, и знал, что не шутят они, и по этой вот причине греза об индейском революционном митинге и праздновании в нижнегубном подвале железнодорожной земли. – Поезд заезжает за этот изгиб, и мягко выгибаюсь я из хватьжелезных темнот, и выглядываю, и там наш малютка-допуск и диспетчерский приказ сидят на куске бечевки, что растянута меж двух бамстержней для диспетчерских приказов, когда поезд проходит, железнодорожники просто (обычно кочегар) протягивают целую руку, чтоб уж наверняка не упустить, и подцепляют бечевку проездом (а она тугая), и бечевка слетает, и две тетивы, которые жесткие, как бы тренькают немного, и в руке у тебя заарканены диспетчерские приказы на желтой луковой шелухе, перевязанные бечевкой, машинист по получении этого груза берет бечевку и медленно, соответственно годам личной привычки в манере развязывания бечевок для диспетчерских приказов, развязывает бечевку и затем, согласно опять же привычке, разворачивает бумагу прочесть, а иногда они даже очки надевают, как великая профессура плющовых университетов, прочесть, пока здоровенный этот паровоз пых пыхтит через и повдоль зеленой земли Калифорнии и мексиканцы припутёвых мексохибар стоят, прикрыв глаза козырьком ладони, глядят, как мы мимо, видят великого очкастого монаха ученика в машинисте ночи, как он вглядывается учено в клочок в здоровенной прокопченной лапе, а там написано, дата, «3 окт. 1952-го, Диспетчерский Приказ, Поезду 2-9222, выписан 2:04 пополудни, ждать у Рукера до 3:58 проходящего 914 в восточном направлении, не заезжать за Корпораль до 4:08 и итд.» все разнообразные распоряженья, что измысливают диспетчеры приказов и разные официальные мыслители в будках стрелочников и у телефонов в огромном метафизическом прохожденье железных транспортных потоков по рельсам – мы все по очереди читаем, как говорят юным учащимся, «Читайте тщательно, не оставляйте решения нам, если там ошибки, не раз учащийся находил ошибку, которую машинист и кочегар из-за многих лет привычки не замечали, поэтому читайте тщательно» поэтому я всю эту штуку изучаю, даже читая и перечитывая снова, проверяя даты времени, типа, время выписки приказа должно точно быть не позднее времени отправления от станции (когда я скакал через свалочное поле с фонарем и сумкой для добычи, несясь догнать мою вину запоздало в сером карамельном сумраке) и ах но все это мило. Маленький изгиб у «Дель-Монте», диспетчерские приказы, затем поезд идет к мильному столбу 49,1, к разъезду с Западно-Тихоокеанской ЖД, где всегда видишь, как рельсы уходят прямо вертикально через эти чужие пути, поэтому там определенно горб в насыпи, но чухпыхчудно, и мы его переезжаем, иногда на заре, возвращаясь из Уотсонвилля, я задремывал в паровозе и не понимал, где именно мы, не зная в общем, поблизости ли мы от Сан-Хосе или от Лика, и тут слышу бряк о бряк и говорю себе, «Разъезд Западно-Тихоокеанской!» и вспоминаю, как один раз тормозник мне сказал, «Не могу ночами спать в этом своем новом доме, что у меня тут на авеню Санта-Клара, все из-за лязга и грохота клятого паровоза в полночь» «А чего так, я-то думал, ты любишь железную дорогу» «Ну сказать тебе по сути дела, так там по случаю путь проходит у Западно-Тихоокеанской» и с тем, словно и представить себе невозможно, что бывают какие-то другие железные дороги, кроме Южно-Тихоокеанской. – Прем мы через разъезд, и потом едем вдоль ручья, Окони старого Хосе, меленькой пусть-пустой реки Гуадалупе, высохшей и с индейцами, стоящими по берегам, то есть мексиканскими детишками, что смотрят на поезд, и с широкими полями кактуса колючая груша, они все зеленые и сладкие в сером предвечерье, и станут золотисто-бурыми и густыми, когда солнце в пять вспылит пламенами отбросить калифорнийское вино через заднезападные языки в тихоокеанский рассол. – Мы едем дальше в Лик, я всегда поглядываю на излюбленные приметы мест, какая-то школа, где мальчишки тренируются в футбол командами сборной и полусборной и первокурсной и полукурсной, их четыре, под наставничеством враньих жрецов с писклявыми радостными голосами на ветру, ибо теперь октябрь ногомяческого вздымаянья корневищного корня тебе. – Затем в Лике на горке нечто вроде монастыря, еле видны его грезящие марихуанные стены, когда едешь мимо, там наверху, с птицей, кружащей к покою, вон поле, крытые галереи келий, работа, келейные молитвы и всякая разновидность, известная человеку славного посредничества, что происходит, покуда мы пререкаем и вследхохмим мимо с паровозом вразнос и долгим местозанимающим полумильной длины товарняком, того и гляди колесная букса перегреется, оглядываясь тревожно, годный к работе. – Грезы о монастырских людях там наверху на горке в Лике, и думаю я, «Ах кремовые стены любого из Римов, цивилизаций, либо последнее монастырское посредничество перед Богом в дидудкекегхгдж» бог знает что я думаю, а потом и мысли мои быстро меняются, раз перед глазами вздымается 101-й, и Койоти, и начало сладких фруктовых полей и сливовых садов, и громадных клубничных полей, и обширнейших полей, где вдалеке видны сидящие на корточках фигурки мексиканских brazeros[8], в великой дымке работающих, чтоб отщипнуть от земли то, что Америка с ее громадными железными заработками не считает более возможным как род деятельности, однако жрет, однако продолжает жрать, и латунные спины с руками железной Мексики в кактусном нагорье любви, они это будут делать ради нас, железнодорожный грузовой товарняк и сопутствующие ему мешки свеклы даже не квиты, люди на нем даже не задумываются о том, как те свеклы или в каком настроении, поту, милости собраны – и выложены отдыхать из земли в стальной колыбели. – Я их вижу их согбенные покорные спины, вспоминая свои хлопкосбирательные дни в Селме, Калифорния, и вижу далеко за виноградными лозами холмы к западу, затем море, огромные милые холмы и еще дальше вдоль начинаешь различать знакомые горки Морган-Хилла, мы проезжаем поля Перри и Мадроне, и где они вино делают, и оно все там, вся сладость и борозды бурого, с цветками, и в какой-то раз съехали на запасную ветку переждать 98-й, и я оттуда выбежал, как собака Баскервиллей, и сорвал себе несколько старых черносливин, уже не годных в еду – видел хозяин меня, кондуктора, виновато бегущего обратно к паровозу со спертой сливой, вечно я бегал, вечно бегал, бегал переключить стрелки, бегал во сне и теперь бегу – счастливый.

Сладость полей невыразимая – сами названия к черту съедобны, вроде Лик, Койоти, Перри, Мадроне, Морган-Хилл, Сан-Мартин, Рукер, Гилрой, О сонный Гилрой, Карнадеро, Корпораль, Сарджент, Читтенден, Логан, Аромас, и Разъезд Уотсонвилль с Рекой Пахаро, сквозь него протекающей, и мы с железной дороги проезжаем над ее лесистыми сухими индейскими лощинами где-то за Читтенденом, где однажды утром всем росисто-розовым я увидел птичку, сидящую на куске опоры, ровно торчащего дерева в дикой путанице, и то была Птица Читтендена, и значенье зари. – Сладки в самый раз поля за Сан-Хосе, как, скажем, в Лоренсе и Саннивейле, и где у них обширный урожай и поля с гнутоспинным печальным мексикано, труждающимся в своей примаверии. – Но стоит выбраться за Сан-Хосе, как вся Калифорния эдак открывается еще дальше, на закате в Перри или Мадроне это как сон, видишь хлипкую фермочку, поля, ряды зеленых высаженных фруктов, а за ними зеленая бледная дымка холмов и за ними красные ореолы тихоокеанского солцепада и в безмолвии лай саббаки, и уже подымается тончайшая калифорнийская роса, допрежь утро ба-стерло гамбургский сок со сковородки, а попозже вечера сего прекрасная Кармелита О’Хосе станет гомесить вдоль по дороге со своими смуглыми грудями в кашемировом свитере, прыгучими едва-еле даже в девоформенном бюстгальтере, и смуглыми ножками в ременных сандальях также смуглых, и темными глазами ее с омутами в них тебе неведомо какого безумного смысла, и руки у нее как руки камеристок в Плутоновой библии – и черпаки вместо рук у нее, в форме дерев, с соком, сорви персик, сорви льстивый апельсин, прокуси в нем дырку, возьми апельсин, закинь назад голову со всей своей силы и пей, и выдавливай апельсин сквозь дырку, весь сок сбегает тебе по губам и ей на руки. – У нее на пальцах ног пыль, а также лак на ногтях – у нее крохотная смуглая талия, мягкий подбородочек, мягкая шея, как у лебедя, голосочек, немного женственности, и она про то не ведает – голосок у нее меленько-звякнут. – Вот подходит усталый батрак Хосе Камеро, и видит ее в обширном солнце, красном на фруктовом поле, движется королевское величество к колодцу, башне, он к ней бежит, мимо грохочет железная дорога, он не обращает вниманья, стоя на паровозе, ученик тормозного кондуктора Ж. Л. Керуак и старый машинист У. Х. Сирз, 12 лет в Калифорнии после того, как покинул забитые под завязку Оклахомские пыльные фермы, отец его в сломавшемся напрочь окайском грузовичке распорядился оттуда валить, по первости и по случаю они были и пристраивались вроде собирателями хлопка, и у них преотлично получалось, но однажды кто-то подсказал Сирзу попробовать железную дорогу, и он попробовал и потом стал уже на несколько лет молодым кочегаром, машинистом – пригоженье спасительных полей Калифорнии без всякой разницы для зеницы его ока, раз дроссельной рукой, обрамленной перчаткой, он направляет черного зверя по звездному рельсу. – Подлетают стрелки и тают в рельс, боковые ветки отделяются от него, как уста, возвращаются, как объятья возлюбленного. – Разум мой на смуглых коленках Кармелитьи, темный клякш меж бедер ее, где творенье таится в своем величье, и все мальчишки с рьяной главой впрямь рвутся, страдая, и хотят целого, цельного, целочку всю, волос, поищи-мя мембраны, любый сосый ткнутый работяга, уравненный ты, она отродясь не может, и вот опускается солнце, и уже темно, и они разлеглись теперь в виноградной гряде, никто не видит, не слышит, слышит только собака ООО медленно в пыль той железнодорожной земли он вжимает ее маленькую попку, чтоб сделалась вмятинка в земле от силы и веса его слез, медленно вбрасывая ее внасквозь и во врата ее сладости, и медленно кровь бьется у него в индейской голове и идет на подъем, и она тихо ахает раздвинутыми смугленными устами, и маленькие груши зубов видны и торчат ровно, едва и ровно так нежно, почти кусают, горя в горе его, губы – он прет и цветет молотьбой, зерна, изюма в союзе со глас, вино бьет ключом с заливки земли, бутылки покатятся по 3-й улице к пескам Санта-Барбары, он творит это с поищи-ка затем поищешь не поищешь, если б тож могла – сладкая плоть перемешивается, текущее кровино сухо листва шелухи громоздится земля с жесткими железными переходами, проходящими поверх, паровоз говорит К РРРР ООО АААУУОООО и переезд, эт ваш знаменитый Кррот Кррут Крруу ооооааааууууу Крут – 2 коротких один длинный, один короткий, во чё мне надо выучить, ибо как-то раз машинист был занят, анекдот рассказывал на ухо кочегару, а мы подъезжали к переезду, и он мне заорал, «Валяй валяй» и подал рукой знак «тяни», а я глаза наверх и схватился за шнурок, и выглянул, крупный машинист ни дать ни взять, увидел, как навстречу гонит переезд и девчонки в сандалиях и тугожопкие платьица ждут у досок переезда мимолетящей ЖД в Кармадеро, и я как дал, два коротких рывка, один длинный, один короткий, Кру Крру Крррооооа Крут. – И теперь, в общем, пурпур в небе, весь обод Америки опадает, проливаясь над горами с запада в вечное и ориентное море, и вон твои печальные нивы и возлюбленные, свитые, и вино уже в земле, а в Уотсонвилле впереди в конце моего чумазого перегона среди мильонов других есть бутылка токайского вина, которую я намерен купить, чтоб вернуть каплю этой земли себе в живот после всего сего содроганья феррозного стук-така о мою мягкую плоть и воодушевленье кости – иными словами, когда работа окончена, я собираюсь выпить вина и отдохнуть. – Гилройский Диспетчерский Участок, как он есть.