Читать интересную книгу Мандарины - Симона Бовуар

— Все зависит от того, что сказал ему Венсан через дверь, — заметил Анри. — Даже если на нем нет вины, он мог испугаться.

— Да нет. Невиновный попытался бы объясниться, — настаивала Надин и, повернувшись к матери, сказала резким тоном: — Тебя как будто это не интересует. А ведь ты прекрасно знала Сезенака.

— Да, — ответила Анна. — Мне он показался законченным наркоманом. Когда люди доходят до такого предела, они способны на все.

Повисло тягостное молчание. Анри с тревогой подумал: «Венсан найдет Сезенака. И что дальше?» Если Сезенак заговорит, если Ламбер достаточно зол на Анри, чтобы подтвердить свою версию, что произойдет? Анна и Дюбрей, возможно, задавались точно таким же вопросом.

— Ну что ж, если на вас это не произвело никакого впечатления, лучше было бы оставить мои новости при себе! — с досадой сказала Надин.

— Да нет же, — возразил Анри. — Это странная история, потому-то мы и задумались.

— Не утруждай себя и не старайся соблюдать вежливость! — сказала Надин. — Вы взрослые люди, а я всего лишь ребенок. Что интересно мне, неинтересно вам, это нормально. — Она направилась к двери: — Пойду проверю, как там Мария.

Она дулась весь вечер. «Эта жизнь вчетвером ей в тягость, — решил Анри. — В Италии дела пойдут лучше». И не без тревоги подумал: «Осталось больше десяти дней». Все было улажено. Надин с Марией поедут в спальном вагоне, он — впереди на машине. Через десять дней. Временами он уже чувствовал на своем лице теплый ветер с ароматом смолы и соли, и волна радости подступала к сердцу. А бывали минуты, когда он испытывал сожаление, похожее на обиду, словно его высылали против воли.

Весь следующий день Анри обдумывал затянувшийся до глубокой ночи разговор, который у него состоялся с Дюбреем. Главное, утверждал Дюбрей, это решить, каким вещам из тех, что существуют, ты отдаешь предпочтение. И это не уступка: на уступку идут, если из двух реальных вещей приходится мириться с той, что хуже; но выше человечества, такого, как оно есть, нет ничего. Да, с некоторыми положениями Анри был согласен. Предпочитать пустоту, а не наполненность — это как раз то, в чем он упрекал Поль: она цеплялась за старые мифы, вместо того чтобы принимать Анри таким, каков он есть. И наоборот, он никогда не искал в Надин «идеальной женщины»; он сделал выбор, решив жить с ней, зная о ее недостатках. Но главным образом позиция Дюбрея казалась оправданной в том случае, когда речь идет о книгах, о произведениях искусства. Обычно не удается писать книги, какие хочется, и можно забавляться, рассматривая любой шедевр как неудачу; но мы ведь не предаемся мечтам о потустороннем искусстве: произведения, которым мы отдаем предпочтение, мы любим абсолютной любовью. Однако в плане политическом убежденность Анри была не так сильна, ибо тут вмешивается зло, которое не только не является благом, пускай даже наименьшим, а напротив, представляет собой абсолют несчастья, смерти. Но если придаешь значение несчастью, смерти, людям, каждому в отдельности, то недостаточно сказать: «История в любом случае полна всяких бед», — и от этого почувствовать себя вправе полностью отказаться от ответственности — важно, больше или меньше будет она наполнена бедами. Смеркалось; Анри углубился в раздумья под сенью липы, когда на верхних ступеньках крыльца появилась Анна.

— Анри! — Голос ее был спокойным, но настойчивым, и он подумал с тоской: «Опять какая-нибудь драма с Надин». И пошел к дому.

— Да?

— Только что явился Сезенак, — сказала Анна.

— Сезенак?

— Он уверяет, что его хотят убить. Он скрывался в течение пяти дней, но больше не в силах держаться, он на пределе: еще бы — пять дней без наркотика. — Анна показала на дверь в столовую: — Он там, лежит на диване тяжело больной. Я сделаю ему укол.

В руке она держала шприц, а на столе лежала аптечная коробка.

— Ты сделаешь ему укол после того, как он заговорит, — сурово заявила Надин. — Он надеялся, что мама проявит достаточно глупости, чтобы помочь ему, не задавая вопросов, — добавила она. — Но ему не повезло, я была тут.

— Он заговорил? — спросил Анри.

— Заговорит, — ответила Надин. Она быстро шагнула к двери и, открыв ее, почти любезным голосом позвала: — Сезенак!

Анри остановился на пороге рядом с Анной, в то время как Надин направилась к дивану; Сезенак не шелохнулся, он лежал на спине и стонал, руки его судорожно сжимались и разжимались.

— Скорее! — молил он. — Скорее!

— Ты получишь свой укол, — сказала Надин, — мама принесла тебе морфий, смотри.

Сезенак повернул голову, по лицу его струился пот.

— Только сначала ты мне ответишь, — продолжала Надин. — В каком году ты начал работать на гестапо?

— Я умираю, — произнес Сезенак; слезы текли по его щекам, и он сучил ногами. Трудно было вынести эту картину, и Анри очень хотелось, чтобы Анна сейчас же положила этому конец, но она, казалось, оцепенела; Надин приблизилась к дивану.

— Отвечай, и тебе сделают укол. — Она наклонилась над Сезенаком: — Отвечай, или хуже будет. В каком году?

— Ни в каком, — шепотом выдохнул Сезенак. Он снова дернул ногой и безжизненно замер на диване, в уголках губ выступило немного белой пены.

Анри сделал шаг по направлению к Надин:

— Оставь его!

— Нет, я хочу, чтобы он заговорил, — резко произнесла она. — Он заговорит или сдохнет. Слышишь, — продолжала она, опять поворачиваясь к Сезенаку, — если не заговоришь, тебя оставят подыхать.

Анна с Дюбреем застыли на месте; ясно было одно: если они хотели знать, как относиться к Сезенаку, а лучше, конечно бы, знать, то другого такого случая не представится, спрашивать надо было теперь.

Надин схватила Сезенака за волосы:

— Нам известно, что ты выдавал евреев, многих евреев: когда ты начал? Говори. — Она трясла его голову, а он стонал:

— Ты делаешь мне больно!

— Отвечай, сколько евреев ты выдал? — спрашивала Надин. Он вскрикнул от боли.

— Я помогал им, — сказал он, — я помогал им уйти. Надин отпустила его:

— Ты не помогал им, ты выдавал их. Скольких ты выдал? Сезенак начал рыдать в подушку.

— Ты выдавал их, признайся! — настаивала Надин.

— Одного время от времени, чтобы спасти других, иначе было нельзя, — вымолвил Сезенак. Он приподнялся и огляделся в растерянности. — Вы несправедливы! Я спасал их. И многих спас.

— Все наоборот, — сказала Надин. — Ты спасал одного из двадцати, чтобы он посылал к тебе клиентов, а других выдавал. Скольких ты выдал?

— Не знаю, — ответил Сезенак. И вдруг закричал: — Не дайте мне погибнуть!

— Ну хватит! — сказала Анна, подойдя к дивану; она наклонилась над Сезенаком и подняла рукав; Надин вернулась к Анри:

— Ты убедился?

— Да, — ответил он и добавил: — И все-таки никак не могу в это поверить.

Он часто видел Сезенака с остекленевшим взглядом, с потными руками, видел его сейчас простертым на этом диване; однако все это не стирало образа молодого героя с красным платком на шее, который ходил от одной баррикады к другой с большим ружьем на плече. Когда они вернулись в кабинет и сели, Анри спросил:

— Ну и что мы будем делать?

— Какие могут быть вопросы, — с живостью отозвалась Надин, — он заслуживает пули в голову.

— Ты сама собираешься стрелять? — спросил Дюбрей.

— Нет, но я позвоню в полицию, — заявила Надин, протягивая руку к телефону.

— В полицию! Ты понимаешь, что говоришь? — сказал Дюбрей.

— Ты сдашь человека в полицию? — спросил Анри.

— Черт возьми! Этот негодяй выдал гестапо десятки евреев, и ты думаешь, я буду с ним церемониться! — возмутилась Надин.

— Оставь телефон в покое и сядь, — нетерпеливо сказал Дюбрей. — Ни о каких полицейских и речи быть не может. Исходя из этого и надо принимать решение. Однако мы не можем дать ему кров и лечить, чтобы потом он преспокойно вернулся к своему милому ремеслу.

— Что было бы вполне логично! — заметила Надин. Прислонившись к стене, она смотрела на всех с мрачным видом.

Воцарилось молчание. Четыре года назад все было бы просто: когда действия — живая реальность, когда веришь в цели, слово «справедливость» имеет смысл: предателя убивают. Но что делать с бывшим предателем, когда уже ни на что не надеешься?

— Оставим его здесь на два-три дня, чтобы поставить на ноги, — сказала Анна, — он действительно очень болен. А потом отправим его в какую-нибудь отдаленную колонию, например во Французскую Западную Африку, у нас есть там знакомые. Он никогда не вернется: слишком боится, что его убьют.

— А что с ним станется? Не будем же мы давать ему рекомендательные письма, — возразил Дюбрей.

— Почему бы и нет? Дайте ему денежное пособие, раз уж на то пошло, — сказала Надин. Голос ее дрожал от возмущения.

— Видишь ли, ему никогда не избавиться от наркомании, он, по сути, уже не человек, а отребье, — заметила Анна. — В любом случае жизнь, которая ждет его впереди, и без того достаточно ужасна.