Читать интересную книгу Мужики и бабы - Борис Можаев

- Тебе это не грозит, Митя. Я за тобой не только на каторгу, я и на тот свет готова пойти...

- Ну уж это - глупость.

- Молчи! Я клянусь тебе: если с тобой что случится, буду вечно ждать тебя...

- Зачем ты об этом, Маша? Это я сам виноват... Занесло меня в рассуждении не в ту сторону. Я не про жен тебе хотел сказать. Я вот про что думал: ведь Чернышевский хоть и выдумал эту теорию разумного эгоизма, но сам оставался, в общем-то, порядочным человеком, для себя он делал исключение, я, мол, проповедник, я должен жить строго. У него еще каждый человек - личность с правом на собственный выбор. Но для разумного эгоиста нет общих правил. Он сам себе правило. Где он стал, там и законное место, чего захотел, то и подай. Он только своим рассудком руководствуется, а рассудок ищет закон целесообразности. И через какие-то десять лет эти "разумные" эгоисты вроде Ткачева и Нечаева быстро нашли и утвердили закон целесообразности для всех: топай, куда скажут, живи так, как мы расписали. Нечаев даже ввел три разряда, подлежащих поголовному истреблению. А чего с ними церемониться? Враги народные! Весь ужас в том, что все эти схемы насчет улучшения жизни составлены не по любви к ближнему, не по нравственным соображениям, не по соблюдению очевидных законов, а по голому расчету - все, что им самим кажется полезным и нужным, то и нравственно. Следовательно, нет и не может быть ни жалости, ни сострадания, ни снисхождения. Это какое-то всеобщее заблуждение, помутнение ума, вроде болезни... И жать будут до тех пор, пока не развалится все. И что удивительно! Все эти схемы ужасно живучи. Недаром Владимир Соловьев сказал, что утопии и утописты всегда управляли человечеством, а так называемые практические люди были их бессознательными орудиями. Там бабувизм, тут троцкизм... А где-нибудь это вылезет под другим названием. А внутренняя суть, требуха все та же... Ладно, давай спать. Утро вечера мудреней.

Разбудила их Неодора Максимовна утром: робко постучала в дверь. Мария бросилась с кровати к халату:

- Иду, Неодора Максимовна! А ты еще полежи. Я сейчас вернусь к тебе, говорила, торопливо застегивая халат, надевая валенки.

Но, как только ушла она, Дмитрий Иванович встал и также торопливо начал собираться. Там, за неплотно прикрытой дверью, на половине Неодоры Максимовны, раздавались женские голоса, и один из них вроде бы хрипловатый голос Сони. Чего это она в такую рань? Что за нужда?

В окна пробивался серенький зимний рассвет, все предметы в комнате хорошо угадывались, и Дмитрий Иванович не стал зажигать лампы.

Когда встревоженная Мария появилась на пороге, он уже был одетым.

- Что тут у вас происходит? - спросил он, сам проходя из горницы в избу.

- Беда, Дмитрий Иванович, беда! - сказала Неодора Максимовна. - Все село поднялось. Бабы кормушки ломают и все доски на улицу выбрасывают, а мужики собрались на площади. Требуют церковь открыть и кладовые, где семена хранятся...

- Пробовали кладовые взломать, - сказала Соня, она сидела на скамье рядом с Неодорой Максимовной, - да не получается: двери железные, стены каменные...

- А у кого ключи?

- У председателя Совета. Все село обыскали, а его не нашли. И Герасимова нет. Говорят, они в район уехали, ночью. Я ведь по вашу душу, Дмитрий Иванович, - сказала Соня.

- А что такое?

- Мужики в больницу прибегали, двери взломали в хирургическом отделении. Все там вверх ногами поставили. Украли хирургический инструмент, ножи, пилки. Искали Зенина да Кадыкова. Никто ж не знает, что они в родильном помещении прячутся.

- Ну и что? - тревожно спросил Успенский.

- Кадыков и Зенин после этого налета оделись и убежали из больницы. А Тима остался и плачет. Да и мне страшно... А вдруг пронюхают и опять явятся.

- И что надо сделать? - спросил Успенский.

- Помогите перевести его ко мне домой.

- Но ведь лошадь нужна!

- А мы на салазках. Я большие салазки достала и тулуп. Завернем его в тулуп и мешковиной покроем сверху. Повезем, как муку или картошку.

- Соня, мы с тобой это сами сделаем, - сказала Мария. - А ему нельзя на улицу. Постановление в школе вынесли.

- Маша! Что ты говоришь? - сказал Успенский.

- Я дело говорю... - заупрямилась Мария.

- Маша, не дури! Мы отвезем его, и я сейчас же вернусь, - сказал Дмитрий Иванович.

- Хорошо! Тогда пойдем все вместе.

- Это же упрямство, Маша!

- Нет. Я пойду вместе с тобой.

- Ну, тогда пошли все, и поскорее! Не то совсем развиднеет, - сказала Соня, вставая.

Шли кружным путем по дорожному распадку, огибая церковную площадь. По дороге, спускаясь к реке Петравке, видели в рассветном полумраке, как люди шли толпами и в одиночку по речному льду, карабкались на высокий церковный бугор - все торопились туда, на площадь, где стояли бывшие каменные лабазы, а теперь общественные кладовые с семенным фондом.

- Это хорошо, - говорила Соня, - все ринулись к лабазам, а в нашем конце село будто вымерло. Проскочим незаметными.

Больница стояла на том берегу Петравки, на отшибе от села. Заснеженные бревенчатые здания тонули в черном кружеве оголенных липовых ветвей, сгущавших рассветный полумрак. Здесь все было тихо, безлюдно.

От реки поднимались тропинкой к больничной железной ограде с каменными столбами. Калитка, ведущая в больничный сад, была настежь раскрыта.

- Странно, - сказала Соня. - Я запирала ее, уходя.

В снегу возле тропинки валялся небольшой замок со скрюченной дужкой.

- Странно! - опять сказала Соня, подымая замок.

Возле родильного отделения их встретило четверо: двое стояли по углам, а еще двое ковырялись в дверях.

- Что вы тут делаете? - закричала Соня.

- А ну заткнись! - цыкнул на нее ближний, стоявший возле угла, и двинулся навстречу.

Это был цыганистый парень в черном полушубке с отворотами на груди; густые кудри выбивались сбоку из-под шапки. Глаза наглые, белозубая улыбка во весь рот, руки в боковых карманах.

- Ключи у тебя, голуба? Или у этого фраера?

Те двое, копавшиеся в дверях, тоже двинулись сюда.

- Что вам нужно? - опять крикнула Соня.

- Потише, дорогуша! - сказал ближний парень. - Нам нужны ключи от этих дверей.

- Вам незачем туда идти. Это же родильное отделение! - сказала Соня, отступая к Успенскому.

- Там скрываются два сукиных сына, - сказал, подходя, второй парень с гвоздодером в руках; этот был в кожанке и в мохнатой кепке, на шею брошено белое кашне, лицо скуластое, злое. - Ключ, живо! Не то хуже будет.

- Послушайте, ребята! В больнице нет сукиных сынов. Здесь только больные люди, - сказал Успенский.

- А ты не вякай! - метнул на него злобный взгляд тот, в кожанке. - Тебя не гребут, и хвост не подымай.

- Митя! - Мария поймала Дмитрия Ивановича за руку и сильно стиснула ее. - Прошу тебя...

- Погоди, Маша... - он высвободил руку и шагнул вперед, заслоняя собой Соню. - Еще раз повторяю - здесь больница. И нападать на больных или на медсестер - бесчестно!

- Кто этот фрукт? - спросил своих человек в кожанке.

- Из учителей, - ответил третий. Этот был худ, высок, в белых валенках и в стеганой фуфайке, он стоял, блаженно улыбаясь, и чистил финкой ногти. - Скажи им, Вася, - обернулся он к скуластому в кожанке, - вы люди пришлые, вас попросили привести вышепоименованных сукиных сынов Зенина и Кадыкова на церковную площадь. С ними народ будет говорить. А требование народа - закон для всех. Так или нет?

Скуластый поглядел на Марию, потом на Соню, усмехнулся и сказал:

- А мы немножко изменим программу представления. Пускай этот фраер идет домой, а лэди пройдут с нами, - он нагло подмигнул Марии и кивнул на дверь.

- Об чем речь! - высокий в фуфайке в два прыжка приблизился к Успенскому и, приставив финку к его груди, скомандовал: - Кругом! Шагом арш!

Дмитрий Иванович левой рукой снизу толкнул его под локоть и правым коленом с силой ударил в промежность. Парень вскрикнул диким голосом, выронил финку и, схватившись за живот, упал головой в снег.

- Семен Терентьевич! Семен Терентьевич! На помощь! - Соня с криком бросилась по тропинке к раскрытой калитке.

За ней побежал цыганистый парень в полушубке:

- Стой, курва!

- Догнать ее! - скверно ругаясь, прорычал скуластый парень в кожанке и с гвоздодером в одной руке, с ножом в другой пошел на Успенского.

- Митя, беги! - закричала Мария.

Но Успенский поднял финку и сам, осклабившись злобно и пригнувшись, двинулся ему навстречу.

Так они сходились, согнувшись, раскорячив ноги, словно совершали какой-то странный обряд перед дикой, непонятной игрой.

И в этот момент откуда-то сверху, как пушечный выстрел, ударил колокол, и медный тягучий гул поплыл над землей, вселяя тревогу и смятение.

В саду от калитки раздался пронзительный свист, и тот цыганистый парень заорал:

- Шухер! Войска идут!

Скуластый мгновенно распрямился и бросился бежать.

- Где войска? Где они? - спрашивала Мария, одновременно тревожась и радуясь, что поножовщина, грозившая им, так внезапно была прервана этим могучим и грозным ударом колокола, словно глас божий, грянувший с низких сумеречных небес.