Мы простились, Гоги пожелал хорошего полета.
Самолет Нади высоко летит над морем, и море спокойно, как луг
Надя не любила смотреть на море сверху. «Сверху море — это просто очень много спокойной воды, — говорила она. — Даже если на море шторм, все равно вода с высоты кажется спокойной, только с черточками волн».
Зато вблизи смотреть на море она очень любила. Когда они приходили «на камни» в ласы шторма, Надя подолгу, не отрываясь, наблюдала за тем, как волны, налетая за дебаркадер, с утробным грохотом разбивались о камень и тяжело взлетали в небо, дробясь на брызги лишь в самой короне волны. Была волна, и нет! А следующая уже с ужасающим гулом шла на каменную крепость, и снова все повторялось с отлаженной точностью, как и с первой волной, и с тысячной, и с миллионной. Только основательно намокнув в соленой мокрой пыли, которую ветер сносил с места сражения моря и суши, они уходили наконец от камней. И, продрогшие, шли в кафе и пили горячее какао и были при этом счастливы!)
…Мы называем самолеты и пароходы именами дорогих нам людей, чтобы эти люди всегда находились с нами, были среди нас. Мы обращаемся к ним в трудные минуты испытаний, обращаемся в раздумье. Они помогают нам почувствовать ответственность за все происходящее вокруг — подлинную ее глубину…
Самолет подлетает к Зеленому мысу…
Наши чувства к героям, наш интерес к их жизни, их подвигу никак не зависят от хода времени. Годы отделяют нас от событий, но не от людей, в них участвовавших. События остаются далеко позади, а люди идут рядом с нами…
Каждый день, приходя на работу, я смотрел письма, которые вносили в редакционный кабинет. Со дня смерти Нади их приносили каждое утро, приносили днем и приносили вечером. Улетая на встречу с Надиным самолетом, я знал, что писем уже более четырех тысяч. Они продолжали идти, внимание людей не ослабевало, но характер почти менялся. В строках писем уже было больше размышлений, диалогов с Надей, раздумий о себе, своем месте в жизни.
Некоторые из них я взял с собой и предложил почитать экипажу.
Одно письмо обошло почему-то всех.
«Я читала о Наде, и мне казалось: разучусь улыбаться — так было горько, — писала свердловчанка Марина Сальникова. — Надю я раньше, конечно, не знала, но теперь она стала моим близким другом. Я стараюсь представить ее дома, в школе, на работе… Проходит время. Я храню газету с фотографией Нади. Ей было девятнадцать, почти столько же и мне… В дни, когда газеты писали о бандитском нападении на Ан-24 и ее подвиге, в нашем большом городе у газетных киосков выстраивались длинные очереди. Читали прямо на ходу или присев тут же на скамейку. Я помню, как я читала и как менялась. Да! Менялась… Раньше я боялась летать — лучше уж на поезде. Но теперь в сердце не было больше трусости. Я хочу тоже стать бортпроводницей. Я мечтаю обязательно побывать в Сухуми, принести цветы в парк, где похоронена Надя, побродить по летному полю, откуда уходил в рейсы ее самолет, посмотреть в глаза ее друзей и сказать им, что я готова прожить жизнь так же, как Надя. Всей жизнью своей готова отомстить за кровь пилотов, за простреленное сердце Нади Курченко, за ее счастье, которое не сбылось, за безмерное горе ее матери… В письме моем столько невысказанного, но главное — я буду всегда сверять теперь свою жизнь, свои поступки с Надиными. Она близка мне во всём».
Что можно сказать? Людям свойственно чувство сопричастности с чьей-то героической жизнью, и трижды обостряется это чувство, когда человек вдруг увидит, узнает и поймет, что герой, совершивший яркий поступок, был вместе с тем очень земным, очень близким ему по мыслям, по отношению к жизни, к ее будничным делам и заботам. «Он такой, как я, — рассуждал один читатель в письме. — Значит, я должен быть таким, как он, в трудном испытании».
А Надин самолет летит. Самолет как самолет. Полет как полет.
Пусть память о Наде помогает в полете нам всем.
Геннадий БОЧАРОВ
Михаил МОРОЗ
Хлеб стоял стеной. Стебель к стеблю, как солдаты в строю. Набегавший ветер перешептывался с колосьями и убегал, волнуя ржаное поле до самого горизонта.
Растертый сильными пальцами колос уронил в ладонь янтарные зерна. Запрокинув голову, парень высыпал их в рот и уверенно сказал:
— Хлеб поспел. Завтра выходим с рассветом. Можно убирать Мишино поле.
Так вот оно, Мишино поле: колосится богатым зерном. Тихое и безмятежное, будто и не было того громового военного эха. Только имя, которое оно теперь носит, напоминает о сентябрьском дне 1977 года, когда учащийся Оршанского педагогического училища Михаил Мороз сделал здесь свои последние шаги по земле, унося от комбайна снаряд военного времени. Сеять и убирать урожай на Мишином поле теперь доверяется лучшему комсомольско-молодежному экипажу колхоза «Прогресс» Дубровенского района Витебской области. И Михаил в составе экипажа. Почетным членом.
…Бежит по седому Днепру быстрокрылая «Ракета». Белый пенистый шлейф тянется за ней, будто отпустить не хочет в даль дальнюю. А она летит и летит навстречу высоким песчаным откосам с могучими развесистыми соснами на вершинах, навстречу тихим поселкам, бескрайним лугам и полям. Оставляет километр за километром быстроходное судно «Михаил Мороз». И ожидающие на пристанях пассажиры, как о живом человеке, говорят: «Идет «Михаил Мороз»!»
…Идет, босыми ногами шлепает по росным травам высокий стройный юноша лег восемнадцати. Ветер раздувает пузырем его рубашку, запутался в волосах.
Хорошо шагать по земле, когда все в жизни только начинается. И мечты, и любовь, и встречи… И ничто не напоминает о жестокости войны, выстрелившей вдруг через десятки лет после победного салюта.
Таким решили возвратить землякам Мишу Мороза молодые скульпторы Николай Потапов и Сергей Бондаренко, выпускники Белорусского театрально-художественного института, победившие в конкурсе на создание памятника герою-комсомольцу.
Он прожил недолгую жизнь. Но в свои неполные восемнадцать успел совершить подвиг. Потому и остается вместе с живыми. Навсегда.
А память будет снова и снова возвращать к той осени 1977 года.
* * *
…Поле не охватить взглядом, тянется к перелеску, убегает крутогором. Тихое, мирное, чуть прихваченное увядающей желтизной. Весной его вспахали, засеяли. Летом по-хозяйски холили. Пришла осень, самое время поклониться людям за труды богатым урожаем. А оно вынесло им беду.
…Одними губами, будто боясь спугнуть непрошеного гостя, Миша прошептал:
— Тише, пацаны… Я возьму…
Черный, покрытый землей и ржавчиной снаряд, выхваченный комбайном из свежераспаханной борозды, двигался по транспортеру вместе с картофельными клубнями. Когда его заметили, останавливать комбайн было уже поздно. Секунда, вторая — и изъеденный ржавчиной снаряд затрясет на столе-вибраторе, бросит в барабан. И кто знает, что тогда случится?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});