с красным, зеленым, коричневым рисунком, наконец, 2 апельсина и 3 лимона; стол накрыт синей тканью, фон – желто-синий; итак, всего 6 оттенков синего и 4 или 5 – желтого и оранжевого.
Другой натюрморт – майоликовый кувшин с дикими цветами.
Очень благодарен тебе за письмо и за купюру в 50 фр. Надеюсь, ящик прибудет к тебе на днях. В следующий раз, думаю, я сниму картины с подрамников, чтобы прислать их в рулонах курьерским поездом. Думаю, ты быстро подружишься с этим датчанином – он делает не бог весть что, но у него есть ум и сердечность, и он, вероятно, взялся за живопись не так давно. Возьми его на небольшую прогулку как-нибудь в воскресенье, чтобы узнать его получше.
Что до меня, я чувствую себя гораздо лучше, кровообращение хорошее, желудок переваривает. Теперь я нашел очень, очень хорошую еду, что сразу же подействовало на меня.
Видел ли ты лицо Грюби, когда он крепко сжимает губы и говорит «никаких женщин»? Это была бы прекрасная картина Дега – это лицо, в таком виде. Но против этого ничего нельзя возразить, ведь если нужно работать головой весь день, рассчитывать, размышлять, устраивать дела, одно это достаточно истощает нервы. Теперь пойди к женщинам из мира художников и им подобных, и ты добьешься успеха, вот увидишь. Вот увидишь, все обернется именно так и ты почти ничего не потеряешь, давай же.
Я все еще не смог договориться с продавцом мебели, я видел кровать, но она дороже, чем я думал. Чувствую необходимость поработать еще, прежде чем снова тратиться на обстановку.
Проживание стоит мне 1 фр. за ночь. Еще я купил белья и красок.
Я взял очень прочное белье.
По мере того как ко мне возвращается нормальное кровообращение, возвращается и мысль добиться успеха. Меня не удивило бы, если бы твоя болезнь тоже оказалась откликом на эту ужасную зиму, которая длилась целую вечность. И тогда будет то же самое, что и со мной; как можно больше дыши весенним воздухом, ложись очень рано, ведь тебе нужно спать; затем пища – много свежих овощей, никакого скверного вина и скверных крепких напитков. Совсем мало женщин и много терпения. Если это не пройдет сразу, ничего страшного. Теперь Грюби предоставит тебе основательный мясной рацион. Я же здесь не могу брать много мяса, да здесь это и не нужно. Меня покидает именно отупение, я не чувствую такой уж надобности в том, чтобы отвлекаться, меня не настолько раздирают страсти, и я могу работать спокойнее, я могу быть один и не скучать. Все это закончилось тем, что я стал старше, но не печальнее.
Я не поверю, если в следующем письме ты скажешь, что с тобой больше ничего не случилось; возможно, это более серьезная перемена, и я не был бы удивлен, если бы, оправляясь от всего этого, ты ощущал некоторую подавленность. Это есть, это остается, и это непременно возвращается время от времени, когда живешь в гуще мира искусства: тоска по настоящей жизни, идеальной и недостижимой.
И порой недостает желания, чтобы вновь броситься с головой в искусство и переделать себя для этого. Мы знаем, что мы – извозчичьи лошади, и знаем, что будем запряжены в один и тот же фиакр. И тогда пропадает всякое желание делать это, лучше уж жить на лугу, где есть солнце, река, другие лошади, такие же свободные, и совокупление. И возможно, в конце концов, сердечная болезнь отчасти проистекает из этого: я не был бы слишком удивлен. Мы не восстаем против порядка вещей, но и не смиряемся с ним, мы больны, это не пройдет – и с этим ничего толком не поделаешь. Не знаю, кто назвал это состояние «быть во власти смерти и бессмертия». Фиакром, который мы тянем, пользуются незнакомые нам люди. И вот – если мы верим в новое искусство, в художников будущего, предчувствие не обманывает нас. Добрый папаша Коро говорил за несколько дней до смерти: «Этой ночью я видел во сне пейзажи с совершенно розовыми небесами». И что же, эти розовые небеса и, сверх того, желтые и зеленые, разве они не появились на импрессионистских пейзажах? Все это говорит нам: в будущем есть нечто такое, что мы предчувствуем и что действительно возникает.
А мы, совершенно не близкие к смерти, как я склонен думать, мы все же чувствуем, что это нечто больше нас и продолжительнее нашей жизни.
Мы не чувствуем себя умирающими, но чувствуем, что действительно не много значим, и, чтобы стать одним из звеньев в цепи художников, мы платим высокую цену – отдаем здоровье, молодость, свободу, которыми совсем не наслаждаемся, не больше, чем извозчичья лошадь, тянущая карету с людьми: вот они-то будут наслаждаться весной. Словом, желаю тебе, как и себе, успешно возвратить здоровье, оно еще понадобится. «Надежда» Пюви де Шаванна такая реальная. Есть будущее искусство, и оно, должно быть, настолько прекрасно и молодо, что если мы и вправду расстанемся с молодостью, то лишь достигнем безмятежности. Возможно, слишком глупо писать все это, но я так чувствовал, мне казалось, что ты, как и я, страдал, видя, как проходит твоя молодость – подобно дыму, – но, если она возвращается и проявляется в том, что мы делаем, ничто не потеряно; силы для работы – это вторая молодость. Итак, поправляйся и отнесись к этому посерьезнее, поскольку мы нуждаемся в здоровье. Крепко жму руку тебе и Конингу.
Всегда твой Винсент
615. Br. 1990: 617, CL: 492. Тео Ван Гогу. Арль, понедельник, 28 мая 1888
Дорогой Тео,
твое письмо, полученное утром, очень обрадовало меня, горячо благодарю за вложенную купюру в 100 фр.
Я доволен тем, что ящик наконец прибыл.
Если ты считаешь «Воспоминание о Мауве» сносным, нужно отправить его в Гаагу с ближайшей посылкой, в простой, совершенно белой раме. Если ты найдешь среди этюдов другой, более подходящий для Терстеха, вложи его без посвящения и оставь у себя тот, где есть посвящение ему, которое потом ты мог бы соскоблить. Лучше уж подарить ему этюд без всякого посвящения. Тогда он сможет заявить, будто не понял, что это подарок, и отослать его без единого слова, если не хочет оставлять ничего полученного от меня.
Я должен непременно предложить ему этюд в знак того, что ревностно отношусь к делу и ценю, что он взял его в свои руки, – а в общем, делай, как сочтешь нужным, не отправляй ничего, отправляй эту с посвящением или без него, отправляй другую, мне решительно все равно. Но раз они с Мауве были так близки, у меня в тот момент возникло ощущение, что можно легко сделать что-нибудь для Терстеха, работая над «Воспоминанием о Мауве». Едва ли у меня были иные мысли. Итак, довольно об этом.
Этюд с садом, о котором ты говоришь, – написанный раздельными мазками – это половина главного мотива композиции. Вторая половина – этюд того же формата, но без подрамника.
Вместе они дают представление о том, как здесь устроены сады. Однако я нашел один этюд слишком вялым, другой – слишком резким и оба – неудачными. Отчасти это, конечно, из-за переменчивой погоды, и, кроме того, я уподобился тому русскому, который хотел захватить слишком много земли за один день.
Мне очень любопытно видеть результаты системы Грюби в долгосрочной перспективе – скажем, после года применения. Будет благоразумно показываться ему время от времени, беседовать с ним и добиваться серьезного внимания и серьезных усилий с его стороны, как Бонгер, который в конце концов снискал его дружбу и вызвал более глубокий интерес. Тогда я буду спокоен на твой счет. Сейчас я спокойствия не чувствую. Короткие заморские путешествия, которые предлагают те господа, будут изнурительными для тебя.
Я виню себя в том, что тоже изнуряю тебя, я, со своей постоянной нуждой в деньгах.
Мне кажется, то, чего требуют от тебя эти господа, было бы разумным, если бы они согласились дать тебе годовой отпуск (полностью сохранив жалованье) для поправления здоровья. Этот год ты посвятил бы тому, чтобы вновь нанести визиты всем импрессионистам и поклонникам импрессионистов. А это тоже работа в интересах Буссо и К°. После этого, успокоив кровь и нервы, ты отправишься в поездку, готовый приняться там