— Э! Господин Ростов. Пожалуйста, пожалуйте сюда, — сказал он, улыбаясь. — Что или в отставку вышли, голубчик? Это не хорошо, — сказал он и строго, и шутливо.
— Я не из любопытства, ваше сиятельство, — сказал Nicolas,— у меня дело есть.
— Ну, ну, я не видал, — сказал Багратион, — а то беда, — и отвернулся.[3137]
Но тут уже Nicolas, которому вдруг пришла мысль, что этот добрый Багратион поможет делу Денисова, обратился к нему.
— Вы пособите, ваше сиятельство, храброму офицеру.
И Ростов рассказал всё дело Денисова, — Попросите государя.
— Я слышал, слышал, — сказал Багратион. — Хорошо, не обещаю, а может быть скажу, жаль молодца. — И Багратион вошел на крыльцо государя, у которого стояла лошадь государя, рыжая энглизированная, и лошади свиты.
Через несколько минут с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами. Это были господа свиты государя. Его лошадь берейтор Эне, тот самый, что был в Аустерлице, подвел к самому крыльцу, и по лестнице послышались шаги государя, которые сейчас узнал Ростов. Сердце его застучало и он, забыв опасность быть узнанным, подвинулся с несколькими любопытными из жителей к самому крыльцу.
Государь в Преображенском мундире, в белых лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Nicolas (это был légion d'honneur), вышел на крыльцо, держа шляпу под рукой и надевая перчатку, повернулся к князю Багратиону, вышедшему за ним, и, остановившись, сказал:
— Нет, не могу, князь, закон сильнее меня. Таких преступлений было слишком много.
Багратион, стоявший против Nicolas, переглянулся с ним. Государь надел шляпу, поставил ногу в стремя, сел и поехал галопом по улице.
* № 91 (рук. № 88. T. II, ч. 2, гл. XVIII).
Рана его еще всё не заживала, несмотря на то, что уже прошло шесть недель и не было важных повреждений.
— Всё от того, что Василий Дмитрич тревожится, от того и не заживает, — сказал офицер, товарищ Денисова по гошпиталю.
— Вздор, глупости, — закричал Денисов. — От собачьего содержанья не заживает! Разве нас, как людей, содержат? Как свиней! И всё так!
— Ну, а как твое дело идет? — спросил Ростов.
— Ничего, — сморщившись сказал Денисов, — что про эти глупости говорить.
Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дел и, когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той другой, вольной жизни, которая шла вне гошпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только тем, что происходило вокруг него: выписался ли этот Перновского полка офицер, придет ли к нему нынче доктор играть в бостон, будет ли нынче суп с курицей и т. п. были, казалось, единственные вопросы, имевшие для него интерес.
Один только раз в продолжение дня, который провел у него Ростов, Денисов вполне оживился. Это было тогда, когда за картами один из офицеров сказал, что теперь, слышно, большие награды будут и что Василью Дмитриевичу следовало бы прямо просить государя о своем деле.
— Мне просить государя! — закричал Денисов, бросая карты, — об чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что я вывожу на чистую воду разбойников! — Он встал и взял бумагу. — Пускай судят, я никого не боюсь! Я честно служил царю и отечеству и не крал! и меня разжаловать?...
— Да полноте горячиться-то, — уговаривал его Тушин. — Ведь не всё по справедливости делается.
— Это вы говорите! — налившимися кровью глазами глядя на Тушина, кричал Денисов.
Но несмотря на крик и горячность Денисова, Тушин и другие больничные товарищи его все напустились на него. Все доказывали ему, что дело его очень дурно, что он только портит его, раздразнивая их своими бумагами, что единственное спасение для него состоит в том, чтобы прямо, помимо начальства, просить милости государя, и что теперь или никогда он должен написать это письмо и передать его своему приятелю, графу Ростову, у которого верно есть связи в штабе, и который передаст письмо государю. Денисов долго, молча, опустив глаза, слушал их, потом схватился за волосы и, опрокинув стул, подошел к другому столу и стал писать. Через полчаса он с робкой, странной для Ростова улыбкой подал ему письмо.
— Так что ли, — сказал он, — коли подличать. Ах, чорт возьми! — Письмо было исправлено, переписано и передано Ростову.
— Нет, брат, правдой не проживешь. Ведь ты подумай, все их мерзости... — уже поздно вечером говорил он с печальным лицом сидевшему против него Ростову. Ростов не слушал его, не понимал ничего из того, что он говорил. Глазам его представлялись всё те же завистливые, покоренные страданием лица, которые он видел в гошпитале, слышались ему звуки этих хрипений и метаний по жесткому полу и всё слышался ему тот запах мертвого тела от живых людей, который поразил его в солдатском гошпитале. «И вот он, Денисов, и нет Денисова. И что всё это значит?» думал он.
* № 92 (наборная рукопись. T. II, ч. 2, гл. I).
<Это состояние, в первый раз в жизни наведшее на него тоску, было ему очень тяжело и мучительно. Но это тяжелое и мучительное состояние имело для него свою неотразимую прелесть. Он боялся выйти из этого состояния. Всё в нем самом и вокруг него, во всем мире представлялось ему столь запутанным, бессмысленным и безобразным, что он боялся одного, как бы люди не втянули его опять в жизнь, как бы не вывели его из этого презрения ко всему, в котором одном он находил раздражающее, тревожное наслаждение.>
«Торжковская торговка клянется богом, что туфли козловые и стоят пять рублей, а она знает, что они барановые и не стоят двух. А у меня сотни рублей, которых мне некуда деть, и она в прорванной шубе[3138] стоит и робко смотрит на меня. И я жалею дать ей эти пять рублей. Кто из нас прав, кто виноват?» Пьер велел камердинеру взять туфли и дать ей деньги.[3139]
* № 93 (наборная рукопись. T. II, ч. 2, гл. I).
Это был невысокий, ширококостый, худой человек лет шестидесяти с[3140] седеющими, нависшими бровями над блестящими[3141] карими глазами.
Pierre снял ноги со стола, встал и перелег на кровать, изредка поглядывая на вошедшего.
Проезжающий[3142] имел[3143] вид вместе ученого и помещика. На нем была черная бекеша, застегнутая до верху, и высокие сапоги; седая большая голова была коротко обстрижена, и на указательном пальце был большой чугунный перстень с каким то изображением.[3144]
Он сел у стола, расстегнулся, шепнул что-то слуге и, получив от него книгу, которая показалась Pierr’y духовною, стал читать, изредка взглядывая на Безухова и раза два встретившись с ним глазами. Строгое и спокойное выражение этого взгляда[3145] раздражительно действовало на Pierr’a. Ему всякий раз хотелось заговорить с проезжающим и сообщить ему свои мысли, но всякий раз он опаздывал и уже проезжающий опять читал. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинками желтый старичок без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, но никогда и не росли у него. Поворотливый старичок слуга[3146] разбирал погребец, приготовлял чайный стол и принес кипящий самовар. Налив себе один стакан чаю, проезжающий налил другой безбородому старичку и подал ему. Этот поступок поразил Pierr’a. Он положил свою книгу и стал пристальнее вглядываться в проезжающего. Ему казалось, что он прежде где то видал его и что еще прежде он замечал твердый, строгий и полный жизни старческий взгляд этого человека.[3147]
Проезжающий выпил свой стакан, налил другой слуге и опять взялся за книгу. Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
— Ступай, отдохни, — сказал проезжающий басистым голосом.
— Прокоша, — окликнул он уже выходившего слугу, — скажи смотрителю, чтоб к вечеру были сдаточные.
Когда слуга вышел, проезжающий опять углубился в чтение.
* № 94 (рук. № 88 и наборная рук. т. II, ч. 2, гл. II).
— Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, — сказал масон. — Никто один не может достигнуть до истины, только камень за камнем с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени воздвигается храм Соломона, который должен быть достойным жилищем великого бога. Ежели я знаю что нибудь, ежели я дерзаю сам, ничтожный раб, приходить на помощь ближнему, то только от того, что я есмь составная часть великого целого, что я есмь звено невидимой цепи, начало которой пропадает в небесах. Вот как мы стараемся постигнуть бога, граф. В чем же состоит ваше созерцание творца и его творения? Скажите мне его, граф, — сказал масон и закрыл глаза.